— Говорю тебе, Диклен, такого мы еще не видели. В лучшем случае мы добьемся того, чтобы его не отпускали под залог: семинары магистратов предложили не допускать таких, как он, в школы и парки. Он куда-нибудь смоется и начнет все сначала.

— А горничная? Наверняка она объявится!

— Ни слуху ни духу вот уже больше месяца.

Я продолжаю смотреть на него, на человека с ребенком, на лицо, которое в течение пяти дней я пытался воссоздать в затененной комнате для обозрения. Я все еще пытаюсь представить себе его, увидеть, как искажаются эти черты, когда он всаживает свой пылающий член в задний проход девочки, которая играла передо мной в придуманном ею мире. Так и вижу ее под открытым небом у водоема, который питает трущобы Святой Анны, — она стоит, согнувшись вдвое, закинув на спину школьную юбочку. Трусы и колготки спущены до щиколоток, тощие ноги в гусиной коже.

— Папа!

Ты бежишь к нам вприпрыжку, твоя мама следует немного позади. Произошло нечто выдающееся — не знаю что, может, лошадь съела ломтик яблока с твоей руки, — тебя волнует все, что предлагает тебе жизнь. Твое тельце трехгодовалого ребенка скачет по неровной земле, перескакивает через кустики травы, ямочки от нор, покинутых зайцами. Я заталкиваю фотографии обратно в конверт — есть что-то непристойное в том, чтобы ты их увидела.

— Папа!

Твой отец поднимается на ноги, лицо его расплывается в улыбке, все его внимание на тебе, его появившейся дочке.

А я смотрю на твою мать, которая шагает сзади, — ее рука взметнулась, закрывая рот. Я отрываю от нее взгляд и вижу, что ты падаешь на землю и подворачиваешь щиколотку. Мы слышим на расстоянии сорока футов, как ты ударяешься о землю. Твой отец бежит — я никогда не видел, чтобы человек так быстро передвигался. Он добежал до тебя, поднимает тебя, прижимает к груди. А ты кричишь, плачешь, задыхаешься. Он приносит тебя, и Шейла тебя берет, когда он подходит ко мне. Личико у тебя в слезах, на его пиджаке висит твоя сопелька, а у тебя зеленые от хлорофилла и красные от крови колени. Тебе больно физически. И тебе больно оттого, что вдруг утрачено столько чудесного, случившегося с тобой.

Теперь тебя успокаивают, убеждают, что ты в безопасности, под защитой, что, в конце концов, ничего страшного не произошло, а я наблюдаю за твоим отцом — как он всецело поглощен твоим горем. Я же беспомощен: я не знаю, где мой ребенок, да и смогу ли я когда-либо быть таким отцом для нее.

Никто уже ничего не ест — необходимо ехать домой и промыть твои ссадины. Когда ты немного оправилась, Шейла несет тебя в машину, тогда как твой отец и я собираем вещи, сваливаем в кучу тарелки и ножи, оставляем недоеденные сандвичи птицам. В отсутствие матери и дочери в твоем отце снова происходит перемена: из доброго папочки он превращается в жесткого детектива.

— Эдди Оулт, офицер, что занимается уликами. Ты знаешь, он потерял твой рисунок.

Я перестаю заниматься тем, чем занимался, и смотрю на него, а он выливает недопитое вино в предательскую траву.

— Ты же говорил, что видел набросок.

Он поднимает на меня взгляд:

— Угу, а теперь этот недоумок куда-то его засунул. Это большой прокол. Я сказал ему, что увижу Диклена завтра и, может быть, он сумеет нас выручить.

Я слышу, как ветер шумит в деревьях, сбрасывая листья на землю. Дверцы машины с громким стуком закрываются — твоя мама уже посадила тебя внутрь.

— Этот набросок уникален.

— Ты не можешь его припомнить, попытаться снова нарисовать?

Это смешно — он понятия не имеет, сколько вложено в создание этого лица.

— Не получится, Рэй, это просто невозможно.

Он пожимает плечами, ставит один пустой стакан в другой.

— Ну что ж, не важно. Как я уже говорил, от этого наброска не много пользы.

Он складывает одеяло, перебрасывает его через руку, берет свой чемоданчик. На траве остается лишь большой конверт. Мы смотрим на него оба, точно не знаем, как с ним быть. Затем твой отец нагибается, поднимает конверт. Передает мне:

— Вот что я тебе скажу: почему бы тебе хотя бы не попытаться? Эдди в полном отчаянии. Если тебе удастся что-то набросать, тут же дай мне. Я, наверное, сумею вложить его в дело, прежде чем кто-либо заметит отсутствие оригинала.

Пора тебе уезжать из Дербишира, возвращаться в столицу. Возможно, ты одна в машине, а возможно, с тобою муж и дочка. Когда будешь возвращаться и въедешь в пригороды Ноттингема, попытайся представить себе, каково мне было. Я сидел на пассажирском сиденье в машине твоего отца. Позади нас ты и твоя мама поете песенки, играете в «Я — шпион», — что угодно, лишь бы занять тебя по пути домой. У меня в руках конверт с фотографиями мужчины с ребенком. Твой отец молчит — он уже все сказал. Казалось, он хочет, чтобы я слушал, какие звуки существуют в счастливой семье, и представил себе, как страшно, когда все это рушится. Я возвращаюсь на Верхний Лаз в пустой дом — ни следа Изабеллы и Джесси. Беру бутылку виски в студию, сижу и пью. Лишь напившись до полного безразличия ко всему на свете, я стал набрасывать мой последний вариант лица.

А пока я работаю? Пока я мучаюсь над заданием, которое дал мне твой отец? Не знаю. Возможно, он с тобой и с Шейлой оканчивает дома день в семье. Или, возможно, ушел на работу под предлогом серьезности расследования. И пьет сейчас в «Таверне графства» или бродит по ноттингемским улицам, одинокий охотник в ночи, которому страшно от того, что затаилось в его груди.

Такой я сейчас, я, который видел, как все развернулось. Сегодня вечером я разломаю надвое свой угольный карандаш и швырну его на пол студии. Сегодня вечером я схвачу свою куртку, оставлю незаконченным портрет, выйду из моего покинутого дома и отправлюсь искать его по задворкам и темным переулкам, буду искать его в каждом пивном заведении, открытом допоздна, и в каждом зашторенном борделе, пока не обнаружу где-то на затененной ничейной земле, расположенной между добром и злом, правым и неправым делом, которая является в конечном счете его обиталищем. И когда я узнаю его, дотронусь до его плеча, разверну его и напрямик спрошу: кто тот мужчина, которого я создал, чье лицо Мэри Скэнлон побудила меня нарисовать, кто он, тот мужчина с ребенком?

Моей последней работой для полиции было создание рисунков для кампании «Чужой — это опасно». Полиция хотела, чтобы это был перекидной блокнот, который выглядел бы как детская книжка «Салли любит сладости» или какой-то вздор в этом роде. Я плохо помню сюжет: мама не дает Салли карманных денег, потому что девочка вечно тратит их на шоколад, а у нее уже и так полон рот пломб, хотя ей всего девять лет. Салли, хныкая, бродит по парку, и возле нее останавливается машина, а в ней сидит этот малый, который спрашивает: «В чем дело?» И Салли рассказывает ему, а он говорит: «Я тебе куплю что хочешь, твое любимое, давай залезай в машину!» Бла-бла-бла. И все обходится хорошо: ее не насилуют, и не душат, и не бросают в реку. Девочку просто катают по городу, а она все время твердит: «Я теперь хочу домой», а малый не отпускает ее, и ей становится страшно, и она начинает плакать, но тут ее мама видит машину и открывает дверцу, когда машина останавливается у светофора, и Салли по-настоящему счастлива, потому что она вернулась к тем, кто по-настоящему любит ее. Тем не менее она так и не получила сладости, что плохо; было бы куда лучше, если бы ее повезли прямиком к журналистам, где она все рассказала бы.