Тетя Ита, талантливая портниха, немедленно принялась за работу. Мы впятером переехали в крошечную квартирку с двумя спальнями. Ита устроила мастерскую в гостиной. Вскоре у нее набралась полная книга заказов, особенно от русских солдат. Мама и мои тети помогали ей в работе. И пусть мы спали на кроватях вповалку, никто не жаловался.

Однако мамин восторг по поводу возвращения тетушек был недолгим. Ее отчаяние вернулось и усилилось, когда она осознала, что ее собственная семья не вернется. Она больше спала и меньше ела. По натуре тихая женщина, мама еще глубже ушла в себя. Мои тети обменивались обеспокоенными взглядами, ухаживая за ней, а я оказалась предоставлена самой себе. Я была предприимчива и любила раздвигать границы дозволенного. Я бродила по улицам Томашув-Мазовецки, например, пристраиваясь к марширующей русской армейской колонне, шагая в такт оркестру. Я была очарована музыкой и зрелищем. После таких парадов я несколько раз терялась, и моим тетям стоило труда найти меня.

Русские в Томашув-Мазовецки были так же плохо дисциплинированы, как и в Биркенау. Они часто напивались и пребывали в убеждении, что имеют полное право насиловать женщин, которые им приглянулись. Тетя Элька была старшей из сестер и очень хорошенькой. Русские постоянно ломились в нашу дверь.

Вдобавок к этой беде наши польские соседи были почти так же враждебны к нам, как и немцы. Они не испытывали никакого сочувствия к тому кошмару, который мы чудом пережили.

— Почему вы вернулись? Почему вы не попередохли? Вас тут быть не должно, — оскорбления так и летели в нашу сторону. Устав от русских, антисемитизма, провинциального прозябания в Томашув-Мазовецки и нашей стесненной жизни, тетя Хелен решила переехать за 64 километра от того места, в Лодзь, третий по величине город Польши. На тот момент ей было лет двадцать с небольшим. Хелен была вдовой большую часть своей взрослой жизни, и в Лодзи, где была большая еврейская община, для нее открывалось больше перспектив.

Мы проводили Хелен на станцию Томашув-Мазовецки, откуда большинство евреев города были в те злополучные годы отправлены в Треблинку. Когда поезд на Лодзь тронулся, она высунула голову в окно, улыбнулась, помахала рукой и послала мне воздушный поцелуй. Притом что все понимали желание Хелен уехать, сестры и мама были обеспокоены, потому что Польша была наводнена историями о нападениях на евреев, возвращавшихся из лагерей. Худшее произошло в июле 1946 года в городе Кельце, в 160 километрах к северо-востоку от Освенцима. Польские войска, полиция и гражданские лица напали на группу еврейских беженцев, убив сорок два человека и ранив сорок. Это был самый страшный погром со времен окончания Второй мировой войны.

После всего, что пережили евреи, это нападение вызвало международное возмущение и полностью подорвало наши надежды на безопасное существование.

В то время мне было около семи лет. Чтобы отвлечься от рутины повседневной жизни в Томашув-Мазовецки, мама познакомила меня с музыкой и танцами. Она повела меня в кино посмотреть на Ширли Темпл в комедии «Яркие глаза». Я была очарована ее исполнением песни «The Good Ship Lollipop». Фильм был переведен на польский язык, и только годы спустя я с удивлением обнаружила, что Ширли Темпл вовсе не была полькой.

Мы также ходили на «Красные башмачки», один из лучших фильмов того времени, экранизацию притчи Ганса Кристиана Андерсена о девушке, которая не могла перестать танцевать. Танцы и музыка загипнотизировали меня, и я до сих пор живо представляю сцены этого фильма в своем воображении. Но кино дало маме лишь краткую передышку от ее меланхолических раздумий.

Затем в один прекрасный день наконец-то появились ободряющие новости. Мамино пристрастное изучение доски объявлений с именами новых выживших принесло свои плоды. Она нашла в списках папино имя. Он возвращался домой из Дахау. Папа узнал, где мы живем, из списка, который был составлен и распространялся группой подростков, путешествующих из города в город, пытающихся найти потерянных родственников и помогающих в этом другим.

День его возвращения был счастливым и страшным одновременно. Раздался тихий стук. Мама открыла дверь и закричала от радости. Она обняла папу, они прижались друг к другу. Потом он поднял меня и обнял. Мы все трое стояли в дверях, обнимая друг друга и плача от счастья. Ита и Элька присоединились к нашим объятиям.

Но потом папа оторвался от нас и, прихрамывая, прошел в гостиную. Он открыл газету на странице с фотографией жертвы убийства, лежащей на полу магазина, в котором она работала.

— Смотри, что я нашел в поезде, — всхлипнул папа. Я едва могла разобрать, что он говорил.

Мама и сестры внимательно просмотрели газету. Жертвой мародерствующей банды поляков-антисемитов была моя любимая тетя Хелен. Они застрелили ее.

Папа пребывал совсем не в лучшей своей форме, в Дахау он был ранен в ногу офицером СС, и теперь ему нужно было восстановить силы.

Мои родители и тети начали обсуждать, не пришла ли пора уехать из страны. Мы были запуганы русскими и всепроникающим антисемитизмом. Но мама отказывалась. Она боялась, что, если ее родственники окажутся живы и вернутся, а ее в городе их детства не будет, она никогда их больше не найдет.

Что касается меня, то возвращение папы означало, что мне больше не удастся отлынивать от посещения школы. Мои вольные деньки безвольного брожения по улицам подошли к концу. Мне было семь с половиной, и папа настоял, чтобы я начала получать нормальное образование.

Первый день в школе стал горьким разочарованием. Учитель посадил меня в конец класса, и я понятия не имела, что происходит.

— Я не понимаю, почему эти дети сидят за этими маленькими партами и что-то рисуют карандашом на листе бумаги, — сказала я маме. — Это пустая трата времени.

Но родители были непреклонны и на следующий день отвели меня обратно. И снова я оказалась в конце класса, где отсидела день, пытаясь понять, что происходит. В середине одного из уроков всем детям было велено идти в часовню. Я понятия не имела, что это значит, и осталась одна. Я решила отправиться домой. Когда я уходила, почувствовала удар в спину. Я обернулась и увидела, как несколько моих одноклассников бросают в меня камни.

— Ты грязная еврейка, — кричали они. — Почему ты жива? Ты просто грязная еврейка.

Я умоляла маму и папу не посылать меня больше в школу, но они настояли на своем. Тогда я украла немного денег из маминой сумки и купила распятие на цепочке. На следующий день я с гордостью носила крест