я прошу у вас обоих совета по всем этим вопросам» [Nikolai Mikhailovich 1910: 51–52][241]. «Просочились» ли сведения об этих планах в круг московских друзей Екатерины, неизвестно[242].

Екатерина испытывала глубокую неприязнь к Сперанскому, который, в свою очередь, не слишком старался с ней поладить. Так, он отклонил ее просьбу повысить секретаря ее мужа в чине без положенного по закону 1809 года экзамена, что разгневало Екатерину, которую немедленно поддержали ее друзья-консерваторы. Ростопчин говорил: «Как смеет этот дрянной попович отказывать сестре своего государя, когда должен был почитать за милость, что она обратилась к его посредничеству»[243]; он довел до сведения императора, что в Москве очень раздражены Сперанским[244]. Не улучшило отношения Екатерины к государственному секретарю и то, что в 1810 году Сперанский убеждал Александра не назначать Карамзина министром народного просвещения [Богоявленский 1912–1913: 178][245]. Уже тогда она жаловалась, что Сперанский «преступник», а брат ее «и не подозревает этого», и муж вторил ей: «Можно ли такого злодея при себе держать?»[246] Враждебность тверского салона была известна Сперанскому, и не исключено, что его возражения против назначения Карамзина и задержка продвижения Ростопчина по службе были вызваны его опасениями за собственную карьеру. То, что Александру не удалось осуществить реформы, запланированные Сперанским, также могло быть отчасти связано с противодействием великой княгини и ее мужа.

Дружеская связь Екатерины с братом и прямота, с какой она высказывала свое мнение, явствуют из их частых встреч и переписки, хотя некоторые всплески эмоций в его письмах, безусловно, отражают влияние романтической литературы. Менее ясной остается степень влияния политических взглядов великой княгини. Ряд обстоятельств указывает на то, что это влияние не стоит преувеличивать. Начать с того, что она была элегантной и очаровательной женщиной, а Александр очень любил подобное общество и поддерживал платонические отношения со многими дамами, начиная с королевы Луизы Прусской и кончая фрейлиной своей жены Роксандрой Стурдзой [Мельгунов 1923: 98-101]. С ними он забывал о бремени государственных забот и мог греться в лучах собственной харизмы и могущества, не думая о личных или политических обязательствах.

Выслушивая советы противоборствующих сторон, Александр не поддерживал открыто ни одной из них, оставляя выбор решения за собой. После Тильзита он позволял Румянцеву развивать союзнические отношения с Францией, тогда как сам одновременно препятствовал этому собственными действиями. Сперанский был главным поборником государственных преобразований, Аракчеев укреплял дисциплину, а император мог обратиться за советом к кому-то со стороны. Так, генерал Философов предложил радикальный план, как разделить землю между крестьянами более справедливо, с тем чтобы укрепить крепостное право и общественный порядок [Сафонов, Филиппова 1983; Сафонов, Филиппова 1985]. Понятно, что Екатерина представляла собой полезное связующее звено с Москвой как с центром дворянской оппозиции. Однако, как уже было отмечено, между взглядами княгини и императора имелись существенные различия философского характера: он был идеалистом и мистиком, не доверявшим ни себе, ни другим – она была прагматичнее и проще психологически. Во внутренних делах она инстинктивно сильнее брата тяготела к консерватизму, а во внешних – к национализму [Vries de Gunzburg 1941: 49]. Советники предлагали царю возможные подходы к той или иной проблеме, предоставляя ему принимать собственное решение. Нет указаний на то, что Екатерина обладала большим влиянием, чем другие. В 1807 году она хотела выйти замуж за австрийского императора, но не смогла преодолеть сопротивление Александра [Nikolai Mikhailovich 1910: 9-17]. В 1810 году Карамзин, ее кандидат на пост министра народного просвещения, был отвергнут, а его «Записка о древней и новой России» не привела к заметным изменениям в политике. Попытка Екатерины восстановить высокое положение Ростопчина также не увенчалась успехом; его «Записка о мартинистах» не стала сокрушительным ударом по масонству.

«Тверская полубогиня», таким образом, не была всесильным «серым кардиналом», как подозревали некоторые иностранные дипломаты. Но ее салон был тем проводником, который доводил до Зимнего дворца голос московских консерваторов и провинциального дворянства, чьи страхи москвичи отражали и озвучивали. В период относительной политической стабильности вплоть до 1811 года Александр мог позволить себе игнорировать этот голос. В условиях кризиса 1812 года, однако, оказалось, что ему известны их заботы, что он готов принять Ростопчина в качестве их лидера и уступить их желаниям. В этом отношении усилия Ростопчина, Карамзина и Екатерины Павловны были щедро вознаграждены.

В то время как Ростопчин, Карамзин и Глинка организовывали деятельность консерваторов в Москве, распространяя свои взгляды в аристократических салонах, через прессу и неофициальные встречи с членами царской семьи, независимое оппозиционное течение возникло и в Санкт-Петербурге. Его центральной фигурой был адмирал Шишков, и в соответствии со статусом столицы течение было квазибюрократическим по форме. Эта оппозиция была не столь откровенна, но на свой лад не менее критично настроена по отношению к режиму, чем консерваторы Москвы и Твери. Шишков разделял их опасения по поводу создания министерств в 1802 году, вступления в войну в 1805 году и заключения Тильзитского мира в 1807-м [Шишков 1870, 1: 87, 95]. Однако по причине присущей ему осмотрительности и из-за политической атмосферы в столице он не изливал свое недовольство в гневных брошюрах и воззваниях. Вместо этого он посвятил себя литературной деятельности.

Это было отступлением, но не капитуляцией. В развернувшейся битве между «старым и новым слогом» Петербург был в целом на стороне адмирала, тогда как его противники базировались в Москве. Поскольку его защита «старого слога» имела яркую политическую окраску, литературная борьба фактически выражала политические разногласия другими средствами. Опорным пунктом Шишкова была Российская академия, которой он управлял железной рукой. Адмирал не терпел никакой критики своих сочинений, и академия покорно превозносила их и публиковала. Он развивал свое учение о «старом слоге» в периодических изданиях академии, которые не выжили бы без его энергичного руководства. Одна из особенностей его диктаторского правления заключалась в том, что Российская академия привлекала только писателей, одобренных им самим, и при этом даже их творческая активность подавлялась. В результате академия не выполняла своей задачи – играть ведущую роль в литературной жизни. Жихарева, который предпочитал «новый слог», но был знаком с Шишковым и расположен к нему, шокировал список членов академии. Туда были включены имена нескольких серьезных авторов и нескольких важных государственных лиц, но не было некоторых лучших российских писателей (например, Карамзина и В. А. Озерова). «Понять не могу, как попали в нее люди, вовсе не известные в литературе или, что еще хуже, известные своей бездарностью?» – удивлялся Жихарев [Жихарев 1989, 2: 199][247].

Примерно в 1804–1805 годах Шишков приступил к