«Беседа», объединившая большую часть прежнего литературного кружка Шишкова, по праву гордилась впечатляющим подбором литературных талантов. Как указывает Альтшуллер, в нее входили «талантливейшие писатели старшего поколения» (Державин, Крылов, Шишков), «крупнейшие литераторы “второго ранга”» (Шаховской, С. А. Шихматов, В. В. Капнист, Д. П. Горчаков, Н. П. Николев, П. М. Карабанов), ученые (Ермолаев, Востоков), «талантливая молодежь» (Н. И. Греч, В. Н. Олин, Жихарев, А. П. Бунина, Гнедич) [Альтшуллер 1984: 52][260]. Примечательно, что практически ни одно из имен списка членов «Беседы» 1811 года не встречается в листе подписчиков «Русского вестника» за тот же год. Оно и понятно: круг последователей Шишкова, состоявший из видных петербургских сановников и писателей, резко отличался от круга читателей Глинки – московских и провинциальных дворян и купцов.

Подобно первоначальной группе Шишкова, «Беседа» была не просто собранием писателей и филологов. Почетные должности попечителей занимали бывшие или действующие министры, а список почетных членов читался как перечень самых видных представителей российской элиты. Кроме двух епископов, он включал Вязмитинова, А. Д. Балашова, министра внутренних дел О. П. Козодавлева и обер-прокурора Святейшего синода Голицына. Почетными членами «Беседы» были также генерал-квартирмейстер (фактически начальник штаба армии) П. М. Волконский, попечители учебных округов Петербурга и Москвы, председатель Комитета министров, директор императорских театров и два члена Государственного совета. Хотя они не играли активной роли, их имена придавали «Беседе» дополнительный политический вес. Когда Державин добавил в список Карамзина, Шишков в отместку ввел в общество Ростопчина и некоторых других лиц, не нравившихся Державину. Однако они, как и другие проживавшие вне Петербурга участники, не посещали собраний. И наконец, уступая политической необходимости, Шишков скрепя сердце зачислил в члены «Беседы» Сперанского и его помощника Магницкого, хотя вся группа была категорически против политики, которую проводили эти двое [Ходасевич 1988: 233][261].

Организаторы «Беседы» надеялись, что император утвердит ее устав в ноябре 1810 года, но, как замечает Альтшуллер, он «не торопился разрешать многолюдные собрания подозреваемых в оппозиции литераторов» [Альтшуллер 1984: 52]. Д. Хвостов слышал, что «у государя за столом, говоря о новой “Беседе”, сказано было, что она вместо слова “билет” намерена употребить “звальцо”. Сие произвело всеобщий хохот, и “Беседа” оставлена без утверждения» [Хвостов 1938: 368][262]. К середине февраля, однако, «Беседа» получила одобрение императора и могла начать работу[263]. Причина этой задержки не вполне ясна: возможно, Александр желал выразить свое неудовольствие, но при этом избегал конфронтации, к которой привел бы прямой отказ.

Первые публичные чтения состоялись 14 марта 1811 года в 8 часов вечера «в присутствии двухсот избранных» [Хвостов 1938: 369], допущенных по особому приглашению. Обстановка в доме Державина на Фонтанке была праздничной и торжественной. Дамы были в вечерних туалетах, мужчины – в парадной форме при медалях и лентах. Стурдза позднее вспоминал:

Зала средней величины, обставленная желтыми под мрамор красивыми колоннами, казалась еще изящнее при блеске роскошного освещения. Для слушателей вокруг залы возвышались уступами ряды хорошо придуманных седалищ. Посреди храмины муз поставлен был огромный продолговатый стол, покрытый зеленым тонким сукном. Около стола сидели члены беседы под председательством Державина, по мановению которого начиналось и перемежалось занимательное чтение вслух, и часто образцовое [Стурдза 1851:5–6].

Некоторые участники собрания, продолжавшегося два или три часа, приезжали (по воспоминаниям К. С. Сербиновича) «по чувству патриотизма, если не по убеждениям литературным» [Александр Семенович Шишков 1896: 574]. Это чувство патриотизма было могучей силой, и не один Стурдза отмечал, что «Беседа» стала ответом образованной части общества на создание в 1806–1807 годах народного ополчения. Так Россия собиралась с силами, чтобы противостоять агрессии Наполеона [Десницкий 1958: 112][264].

Никто не выразил желания выступить со вступительным словом, и Шишков взял эту задачу на себя [Шишков 1870,1:116]. Текст его речи, объемом в 38 печатных страниц, изобиловал длинными цитатами из русских писателей и поэтов; в нем вновь утверждался основной тезис теории «старого слога»: культура должна опираться на родной язык, а не подражать иностранной. Шишков всячески превозносил Екатерину II, кумира консерваторов, Александра же упомянул лишь для того, чтобы подчеркнуть, что создание «Беседы» отвечает устремлениям самого государя, поскольку и его реформы образования, и деятельность «Беседы» способствуют распространению просвещения в России. Он говорил, что русский язык – один из древнейших в мире и никоим образом не ниже греческого или латыни; это язык, способный выразить любое понятие и чувство, а народный язык – важнейший источник национальной культуры. (Даже критики Шишкова с уважением отмечали его усилия добиться признания ценности народного языка и поэзии [Булич 1902–1905, 1: 231–233]). Воздерживаясь от нападок на зарубежную культуру и языки, он призывал русских изучать собственные, ибо в противном случае, предупреждал он, истощатся внутренние жизненные силы народа [Шишков 1818–1834, 4: 108–146]. Это был тот же пафос, которым было проникнуто его «Рассуждение о старом и новом слоге». Шишков, в отличие от Ростопчина с выдуманным им Богатыревым, тщательно избегал псевдонародных просторечий и ксенофобии. Его представление о собственной роли опиралось на понятие достоинства: строго упорядоченная структура «Беседы» была данью уважения к достоинству русской литературы; достоинство языка не позволяло произвольно использовать просторечия ради дешевого эффекта; достоинство патриотизма не допускало эксплуатации этого чувства в политических играх.

Он считал, что его речь удалась. «Речь мою слушали с великим вниманием: во время чтения царствовала совершенная тишина и безмолвие». Затем аудиторию потчевали занимательными баснями Крылова, и «“Беседа” кончилась к общему всех удовольствию. Все отзывались о ней с похвалою» [Шишков 1870, 1: 116–117]. Общее впечатление было столь благоприятным, что присутствующие тут же, «без всякой просьбы со стороны членов “Беседы”, учредили подписку, чтобы ее поддержать» [Хвостов 1938: 364]. Графиня Строганова призналась Шишкову, что поначалу боялась заскучать из-за внушительного объема его речи, но речь оказалась такой интересной, что она охотно слушала бы ее еще два часа кряду [Шишков 1870, 1: 116–117]. Шишков был доволен тем, что вечер побудил многих дам заинтересоваться родным языком и литературой. На следующий день он навестил графиню и застал там Крылова, который читал гостям свои басни, пользовавшиеся неизменным успехом. Зашедший в салон Жозеф де Местр наблюдал эту сцену и сказал Шишкову по-французски: «Я вижу нечто новое, никогда небывалое: читают по-русски, – язык, которого я не разумею и редко слышу, чтоб в знатных домах на нем говорили!»[265] Шишков, естественно, был счастлив.

Ежемесячные публичные чтения продолжали собирать целые толпы. На втором чтении, состоявшемся 22 апреля 1811 года, было «не менее трехсот человек лучших людей в городе, в котором числе множество