— Вот было бы замечательно, если бы наша веранда над гаражом оказалась по-прежнему увита виноградом! — говорил он, складывая вещи.

Ехать в Веримово дед собирался на поезде. После прекращения огня прошло уже четырнадцать месяцев, но всего три дня назад произошло поистине великое событие: вновь открылась южная железная дорога. Дед, конечно же, сразу стал собираться в путь. Он уже положил несколько пар серых хлопчатобумажных шортов и белых маек в свой маленький синий чемоданчик с электронным замком. Я сидела в ногах его кровати и тщетно пыталась убедить старика не делать глупостей и попросту продать этот дом. Но дед продолжал собираться, улыбаясь той самой улыбкой, которая появлялась у него, когда он ходил смотреть на тигров. Тут я вдруг почувствовала, как сильно мне самой не хватает того оптимизма, которого у деда, казалось, было в избытке. Да кто я такая, чтобы советовать ему, как следует поступить и что лучше сделать с домом, удерживать его, мешать действовать по собственному разумению? В общем, я передумала отговаривать деда, тут же изменила собственным серьезным намерениям и предложила ему поехать в Веримово вместе. Он, к моему большому удивлению, согласился. Даже теперь, вспоминая об этом, я думаю о том, до чего же все-таки мой дед был своенравен, уверен в том, что, взяв меня с собой, именно этим и обеспечит мне полную безопасность.

Как и во всем, что мы с дедом делали вместе, у нас, разумеется, имелся некий план. Во-первых, мы собирались оценить причиненный дому ущерб. Затем, при том допущении, что дом по-прежнему на месте, мы хотели как следует его проветрить, проверить, что из мебели сломано или украдено, пополнить при необходимости запасы посуды и провизии. Далее шли пункты плана, связанные с благоустройством дома и сада. Мы были твердо намерены обрушить ласточкины гнезда, наверняка облепившие стены и верхней, и нижней веранды, подрезать ярко-зеленые виноградные побеги, которые, должно быть, уже слишком густо обвили решетку над гаражом, собрать все зрелые фиги и апельсины. Все это мы хотели сделать к приезду бабушки, которая выразила желание уже на следующей неделе к нам присоединиться. Наконец — в зависимости от того, что именно обнаружим на месте нашего старого дома, — мы собирались приучить нашу новую собаку к вольной жизни на берегу озера.

Это был очень маленький и толстый белый песик, которого моей бабушке обманом всучили во время столичной воскресной ярмарки. Собственно, бабушка сама попалась на удочку, оказавшись жертвой неких обстоятельств. Дело в том, что этот щенок остался последним из выводка, привезенного с фермы. Его хозяин, с раннего утра сидевший на корточках в летнюю жару возле коробки с похожими на червячков и отчаянно пахнувшими псиной деревенскими щенками, ползавшими в лужах собственной мочи и кое-чего похуже, наконец в отчаянии поднял этого последнего песика и громко сказал, ни к кому конкретно не обращаясь: «Ну все. Пожалуй, мне остается только съесть тебя!» В этот самый момент мимо проходила моя бабушка. Разумеется, она тут же выложила кровожадному мужику кругленькую сумму и явилась домой с собачкой, уютно устроив ее в своей шляпке, а фермер, вероятно, отправился покупать на вырученные денежки какого-нибудь щетинистого поросенка, напрочь позабыв о несчастном щенке.

Песик долгое время оставался без имени. Он очень любил, когда его брали на руки, и теперь с удовольствием сидел у меня на коленях, завернутый в розовое махровое полотенце, а наш поезд тем временем мчался мимо распаханных пшеничных полей центральной части страны, деревянных домишек, притулившихся на берегах озер, голубых, словно паривших в воздухе гор, склоны которых были покрыты зелеными кустарниками и ползучими плетями лаванды с чудесными сиреневыми цветами. В купе, предназначенном для шестерых, мы с дедом ехали вдвоем, потому что ему не хотелось, чтобы при проверке на границе кто-то из пассажиров хотя бы мельком увидел наши паспорта. Окна были открыты, к нам вливался мощный аромат низкорослых горных сосен, от которого даже в носу немного щипало.

Дед сидел рядом со мной со сложенными на животе руками, то и дело задремывал, но вскоре просыпался, словно от толчка, тут же вытягивал руку и принимался ласково поглаживать нашего песика, который как раз совсем не спал и все время с тревогой смотрел в окно.

Дед ласкал собаку и каким-то смешным голосом, который делал его похожим на кукольного персонажа из детской телепередачи, приговаривал:

— Ах ты, наш пес! Такой замечательный! Какой же ты замечательный пес!

Тот вываливал из пасти язык и начинал поскуливать от восхищения.

Через несколько часов я не выдержала и сказала:

— Господи, дедушка, мы с ним уже отлично поняли, какой он замечательный пес!

Тогда я еще не знала, что всего через несколько лет буду каждой встреченной на улице собаке сообщать, какая она замечательная, и спрашивать, куда же это такая замечательная собака идет.

Наш дом был в пяти минутах ходьбы от железнодорожной станции, но мы шли туда гораздо дольше, очень медленно, в полном молчании, потому что ноги у нас отчего-то вдруг словно онемели. День выдался жаркий, сухой, моя рубашка пропотела насквозь и противно липла к коже, когда мы наконец добрались до подъездной аллейки и увидели свой дом и гараж, утопающий в зарослях винограда. Ограда сильно побурела. Я вспомнила, как легко все ржавело в этом сыроватом воздухе на берегу озера. Дед каждый год красил эту изгородь, терпеливо, тщательно, с явным удовольствием и изяществом, в шортах и деревянных сабо, но почему-то в носках, над которыми торчали его незагорелые костлявые коленки, смазанные кремом от загара. Казалось, это было давным-давно.

Наш сосед Славко, завидев нас еще с крыльца, вытер руки о штаны и двинулся нам навстречу. Я его почти не помнила, хотя все свое детство провела здесь, у озера, но мать часто о нем рассказывала. Они были почти ровесниками и вместе росли. Однако в какой-то момент моя мать сильно повзрослела, стала носить джинсы и слушать Джонни Кэша. Славко и прочие местные сорванцы сразу причислили ее к «этим диким» и превратили в мишень для преследования — подглядывали в окна и тому подобное, как это свойственно мальчишкам в предпубертатный период. Теперь в виноватом взгляде Славко, которым он нас окинул, я увидела того мальчика, который когда-то дразнил мою мать и издевался над нею. Лицо у него было выбрито чрезвычайно чисто, он прямо-таки его выскреб, а на лоб спадала прядь густых вьющихся волос, уже тронутых сильной проседью. Эта копна волос в сочетании с крупными ступнями и широкими плечами, неожиданно сменявшимися впалой грудью и изрядным брюшком, делала его до смешного похожим на пингвина-переростка.

Славко принес нам к обеду несколько пирожков и все время почему-то нервно вытирал руки о штаны, я даже думала, что дед заметит его нервозность, немедленно положит этому конец и дружески обнимет Славко за плечи, но они всего лишь пожали друг другу руки. Меня Славко назвал маленькой Надей и осторожно погладил по плечу. В ответ я сухо усмехнулась. Затем он показал нам дом. Почти сразу после начала войны там постоянно, сменяя друг друга, стояли те или иные солдаты, так что они успели прибрать к рукам почти все ценные предметы, имевшиеся в доме: фарфор моей прабабушки, портрет какой-то дальней родственницы, набор турецких бронзовых джезв и кофейных чашек, стиральную машину. За домом явно никакого ухода не было. Даже некоторые двери были сняты с петель, шкафы и буфет покрывал толстый слой пыли и осыпавшейся с потолка штукатурки. Из бабушкиного гарнитура, стоявшего в гостиной, торчала желтоватая начинка, которая, как мы вскоре обнаружили, служила убежищем для целых полчищ моли, упорно не желавшей его покидать. Из ванной комнаты исчез унитаз, мелкая синяя плитка на полу была расколота и больше всего походила на мелкие кусочки мозаики, случайно рассыпанные здесь.