Вернер постоянно пропадал на работе. Несмотря на это, он обязан был участвовать и в гражданской обороне: бомбардировки теперь практически не прекращались.

Если сирены включались, когда Вернер был дома, то он укладывал Ангелу в корзинку для белья, и мы, каждый взявшись за ручку, вместе относили ее в убежище – когда-то в Остербурге мы с Миной носили так картошку. Если же я была одна, я старалась как можно реже уносить туда дочь. В убежище было темно и душно, туда набивалась целая толпа матерей с детьми. Мне казалось, что это просто рассадник инфекций: один больной ребенок легко мог заразить всех остальных. Один мальчик из нашего дома – кажется, его звали Петро – именно так подцепил коклюш. Он умер на руках матери.

Больше всего на свете я боялась остаться в завале – под обломками разрушенного дома или убежища. Поэтому я твердо решила, что в случае бомбежки выбегу на открытое пространство. Конечно, сейчас это кажется глупым, но, поверьте мне, во время войны все обдумывают, каким способом им хотелось бы или не хотелось бы умереть. Итак, когда над нами летели бомбардировщики, я оставалась в доме. Ангелу я укладывала в корзинку и окружала ее «стенами» из мебели и подушек. Сама я садилась спиной к окну, чтобы осколки, если что, поранили только меня и не порезали мою дочь. На случай, если придется срочно бежать на улицу, рядом всегда лежало одеяльце.

Летом самолеты прилетали в период с восьми вечера до полуночи. Американцы летели так низко, что можно было различить надписи на крыльях. Всю работу по дому я организовала так, чтобы к семи успеть приготовить ужин и завтрак, закончить со стиркой и убрать с улицы сушившееся белье.

Иногда американцы заставали меня врасплох. Как-то раз я уложила Ангелу в коляску и повезла ее на обычную прогулку по Вильгельмштрассе, подальше от центра города. Мы остановились посидеть под деревом, чтобы Ангела выпила свою бутылочку. (Дело в том, что ровно через три месяца после родов у меня пропало молоко – виной тому был, конечно, перенесенный в Остербурге и Ашерслебене голод. С тех пор Вернер добывал в аптеках специальное молочное питание.) Моя девочка лежала на одеяльце, смеялась и радостно что-то лепетала, извиваясь, когда я решала пощекотать ей животик. И тут на город начали падать бомбы. Небо окрасилось несущими смерть черно-оранжевыми всполохами, взревели зенитки. Земля под Ангелой содрогалась – а она только сучила ножками и хохотала.

Только благодаря ей я осталась в своем уме. Благодаря ей я улыбалась, несмотря на близость смерти. Ангела была моим собственным маленьким чудом. Рядом с ней у меня было ощущение, что может случиться что угодно, что мир еще может быть спасен.

Раньше, глядя в зеркало, я всегда видела под маской настоящую Эдит. Теперь же происходило то, чего я так боялась, когда мне еще только предстояло стать «подлодкой». Я перестала узнавать саму себя. Я знала, что я немка и мать, но где же бабушка моей чудесной дочери? Где ее тетушки? Где ее большая, крепкая, дружная семья? Почему они не крутятся у ее колыбельки, не приносят подарки, не обсуждают, какая она умненькая? Меня мучила тоска по матери. Она знала, кто я такая. Она увидела бы в моей дочери бабушкины пальцы или носик тети Марианны.

«Что с тобой?» – спросил Вернер.

«Тоска, – сказала я. – Меня мучает тоска…»

«Можешь не продолжать. Собирай вещи. Я вернусь в полдень, поедем с тобой в Вену».

Я не сказала ему, что тоскую не по Вене, а по матери, потерянной где-то в выгрызенной фюрером из нашего мира империи.

Вернер поехал на велосипеде в Арадо и снова наврал там, что дом его матери в Рейнланде разбомбили, и ей нужна помощь. Ему снова поверили. (Учитывая проницательность начальства, неудивительно, что у французов с немецкими коммунистами так хорошо шли дела с радио.)

Какая это была странная поездка! Измученные солдаты вермахта толпились в коридоре, за Ангелой ухаживала няня, а мы с мужем, точно короли, ехали в купе. Рождение ребенка считалось теперь высшей формой служения родине – оно ценилось не меньше, чем смерть на войне. Думаю, к тому моменту нацисты так поощряли материнство уже не потому, что лелеяли планы расселения нордической расы по «новой Европе». Боюсь, теперь они мечтали хотя бы восстановить население Германии: страна потеряла на войне миллионы.

Мы позвонили в дверь Юльчи. Стоило ей увидеть меня в компании моего мужа-нациста и дочери, как она воскликнула: «Да ты с ума сошла!»

Да, возможно, постоянная невидимость и правда немного свела меня с ума.

Реакции, на которую я так надеялась, меня удостоила лишь фрау Доктор. «Я назвала свою дочь Марией. В вашу честь», – объяснила я, и эта сильная женщина просто растаяла. Она ворковала с Ангелой, укачивала ее, подбрасывала в воздух, меняла ей подгузники, ползала вместе с ней по полу – она вела себя так же, как вела бы себя в такой ситуации моя мама.

Фрау Доктор потребовалось уехать на несколько дней, и я несколько дней прожила в ее квартире на Партенштрассе. Вернер остановился в отеле.

Мы с Пепи гуляли по улицам нашей юности. Ангела спала. Пепи был бледен. По темным кругам вокруг глаз легко было догадаться, сколько страха ему приходилось выносить каждый день. Он почти полностью облысел. Теперь он казался не на двадцать, а на сорок лет старше меня.

Мне хотелось попросить его – помоги мне вспомнить, какой я была беспечной. Скажи, что мама в безопасности, скажи, что моя дочь вырастет в свободной стране.

Но было слишком поздно. Пепи стал старше. Жизнь его победила. Раньше я была ученицей, а он – учителем. Я была несчастной узницей, он же всегда умел меня успокоить. Теперь пришел мой черед поддерживать его.

«Все будет хорошо, – пообещала я. – Будь терпелив. Держись. Помни о социалистическом рае…»

Пепи невесело рассмеялся. Моя дочь совсем его не интересовала.

Вернера призвали в армию первого сентября 1944 года. В этот призыв вошли немцы с расстройствами пищеварения, астмой, нарушениями чувствительности, плоскостопием и другими болезнями, которые государство признало слишком мелкими, чтобы помешать этим мужчинам отдать долг проигрывающей войну родине. Через некоторое время мальчиков и стариков обязали защищать города. Вся бригада Вернера была сплошным пушечным мясом.

Он явился в пункт призыва только третьего сентября. Если бы он мог, он притворился бы, что не получил уведомление, и попытался бы где-нибудь скрыться. Однако даже Вернер понимал, что в этой ситуации врать было бесполезно и опасно.

Страна разваливалась на глазах. Саботаж. Дезертиры. Тысячи бездомных, лишившихся жилья из-за бомбежек. Наше милитаристское государство не придумало ничего лучше, чем принести в жертву еще и моего мужа.

Он забрал все наши накопления – десять тысяч марок – на случай, если попадет в плен и придется ради свободы давать кому-нибудь взятку. Я даже не думала спорить. Мне прекрасно жилось на его зарплату в Арадо, которую мне продолжали выплачивать, несмотря на то, что Вернера призвали. Я откладывала каждый свободный пфенниг.