Смертные, какие мы есть, мы, конечно же, все – евреи, обреченные быть уничтоженными. Уничтожение часто предваряют многолетние пытки в домах престарелых или в таких больницах, как наша, где время медленно отрывает нам ножки и крылышки, как дитя пойманной мухе.

На самом деле у меня препаскудное настроение. Целый день не могу проглотить комок в горле. Не знаю, то ли тошнота, то ли всхлипы.

У Карела, по его словам, такого настроения не бывает. К тому же он вообще не слыхал о Беккетте. Я как раз хочу подробнее остановиться на этом, но звонит Петер, сын мефроу Понятовски. Он не согласен с тем, как я поступаю с его матерью. Как раз на этой неделе она спросила меня, не смогу ли я помочь ей в последний момент, и я сказал, что смогу. Я подробно ей рассказал, как именно мы это сделаем: никакой инъекции, как она и хотела, но питье, которое она сама выпьет, – лучше всего в присутствии семьи или друзей, мы всё обсудим.

Проблемой для меня является timing[147]. Если я вернусь к этой теме слишком быстро после нашего с ней разговора, она, возможно, подумает: «Он хочет от меня избавиться». Если буду слишком тянуть, она может решить: «Теперь он вообще обо мне забыл».

Петер смотрит на всё иначе. Он считает, что я должен был постараться, чтобы у его матери было больше надежды. Он думает, что его мать заговорила о «никакой инъекции» не потому, что ей совсем плохо, а потому, что ее охватывает отчаяние из-за неминуемо приближающейся смерти. Ожидание буквально сводит ее с ума. Невыносима эта игра в кошки-мышки. Лучше умереть сразу.

Пытаюсь ему объяснить, что прогноз был ясен уже тогда, когда его мать к нам поступила, и что я участливо беседовал с ней, давая понять, что незачем идти трудным путем навстречу смерти.

Но если я правильно понимаю Петера, мне следовало бы сказать или устроить так, чтобы его мать вообще не стремилась навстречу смерти, и лучше всего, по его мнению (он говорит это со всей серьезностью), если бы я смог помочь ей умереть, не дав никому это заметить, а тем более ей самой.

Я всё чаще вижу, что люди вручают другим свою жизнь, но я еще не встречал никого, кто столь откровенно пытался бы вручить другим смерть.

Карел признался, что его имя, собственно, Гейсберт Карел ван Ньиуланд, – «зови меня просто Гейс».

– Если говорить о плацебо, великолепное имя, – нахожу я.

– Что ты имеешь в виду?

– Видишь ли, – объясняю я, – это такое имя, которое само по себе обладает целительной силой, потому что сразу приходит на ум вилла девятнадцатого века на окраине города, с отдельной дорогой, шелестящими буками и шестью-семью небрежно припаркованными автомобилями на покрытой гравием площадке перед парадной лестницей. Там живут несколько поколений врачей. А еще лучше было бы ван Ньиуланд Бодегравен! Если ты носишь двойное имя, практически полная безошибочность действий в нашей профессии тебе гарантирована. Подумай только, какие имена: Батенбюрг де Йонг, Дрооглеевер Фортёйн, ван Берген Хенегаувен, Сноук Хюргронье, Хоофт ван Хёйесдёйнен или Боудейк Бастиаансе! Великолепно, не правда ли? Сравни-ка с каким-нибудь ван Пюффеленом[148], – кто захочет, чтобы его оперировал плюгавенький старикашка? Так и видишь каплю, висящую у него на кончике носа, которая вот-вот упадет в открытую рану. Какая гадость! Впрочем, хватит об этом. Но как же всё-таки прикажете вас называть, молодой человек?

– Просто Карел, так лучше всего.

– Ну что ж, оставим Карел. Это к делу не относится, а о Боудейке Бастиаансе[149] я слышал такую историю. В начале войны Херман Мейер, студент-медик, еврей, сдавал ему экзамен по гинекологии. Дело шло у него весьма неважно, и на исходе баталии он уже думал: «Чёрт возьми, всё пропало, теперь снова придется копаться в этих тупых конспектах». Но профессор, к его изумлению, сказал: «Мейер, я не дам тебе провалиться, ведь ты еврей». Недурно, правда?

Карел рассказывает о несчастном случае: было раздавлено сразу нескольких человек. Собрали их, как могли, и привезли в пункт скорой помощи больницы Хет Феем, где он тогда работал. Там попытались разобраться с тем, что им доставили. «Сначала мы думали, что это два трупа, но потом оказалось, что три». Пожалуй, это лучшее описание невообразимого ужаса, которое я когда-либо слышал.

Он добавляет: «Одна голова втиснулась прямо в грудную клетку». Это добавление явно проигрывает по сравнению с тем, что с такой жуткой наглядностью выражают всего две цифры.

Ария Вермёйлена застали сегодня утром при поедании собственных испражнений. На этот раз вне связи с попыткой самоубийства или вообще с чем бы то ни было. «Он и правда уже не знает, то ли ему нужно покакать, то ли подстричься», – говорит Мике.

Я хочу его кое о чём спросить и наклоняюсь к нему. Почти в тот же момент он обильно срыгивает. Отвратительная вонь, бросившаяся мне в нос из его рта, была самым тошнотворным, с чем я когда-либо сталкивался с того времени, как внезапно ощутил запах, который шел от тела моей умершей матери. Тогда, летом 1959 года, она лежала в невыносимо нагретой, душной, маленькой часовне. Осторожно подошел я поближе и посмотрел сквозь стекло, которым был закрыт гроб. Всё выглядело вполне пристойно: сложенные на груди руки, знакомые мне четки; на ней были очки, и я подумал, как бы это могло выглядеть через неделю… как вдруг ужасный, неожиданный, пронзительный запах ударил мне в нос, заставив буквально отскочить от гроба.

И годы спустя, в самый нежданный момент, настигал меня этот запах: из сточной канавы, в смотровой яме, когда я возился с машиной, из давно не чищенного водосточного желоба; всякий раз сталкивался я с этим пакостным вариантом прославленного Прустом печенья «Мадлен». И вот теперь снова, изо рта Ария, после того как он поел эту гадость.

Я спросил Франка Бёйтендаала, нашего психиатра, нельзя ли Ария поместить куда-нибудь в другое место. Ведь для Ария тоже ничего хорошего, когда с самыми лучшими намерениями вокруг него устраивают эту возню, потому что изумление от его вывертов – единственное, на что мы способны.

Конечно, проблема Карела – его социальное окружение. Медицинское сословие действительно обретается в районе, где разбросаны виллы XIX века. Карел, например, играет в теннис с доктором Говартом, хирургом-ортопедом, неизменно загорелым после катания на лыжах или плавания под парусом, гоняющим на рыкающем фиолетовом «порше»; и с доктором Хоубааром, светилом урологии, который запросто сплетет почку из двух мочеточников, оперирует главным образом в Америке и разъезжает на серебристом «харлее».

Его дядя и его отец тоже врачи. Дяде он обязан членством в теннисном клубе (там существует баллотировочная комиссия); отцу, уже в ближайшее время, – собственной практикой. Медицина нескольких поколений выступает благородным обрамлением его жизни, так что сомнительно, чтобы мои нападки на эту профессию могли вызвать какой-то отпор.