— Конечно, — продолжал отец Аверьян, — некоторые считают, что национальная гордость — то же тщеславие, только под маской. То есть человек знает, что собой хвалиться нехорошо или нечем ему хвалиться, вот он и похваляется всем своим родом. Может, и так. Но мне все равно с этой мечтой не расстаться. Вот, скажем, ваш народ. Уж на что был гордым, и заносчивым, и кровожадным, и грешным (в ваших же книгах об этом написано), а избран был на роль Господнего посланника. И сколько тысяч лет уже эту роль с честью исполняет, и до сих пор — как мы видим сегодня, здесь, — и впредь тоже не исключено. Так, может, и русским — не все же им быть только бичом Божьим, который то других сечет, то сам себя — другим в назидание. Мечтается мне, что назначено нам стать заступом, сохою Господней для новой пахоты. Разве грех — такая мечта?

Тон его был не то чтобы просительным, а скорее извиняющимся — за перепевы того, что гостю и так отлично известно. Да, это так, бубню свое старческое, но уж что тут делать, если на душе одно только это и есть.

— И когда выстраиваю мысленно, что и о воскрешении отцов Федоров с Божьего языка не на какой-нибудь, а на русский переводил, и мне, грешному, на том же языке проповедовать было приказано, и этой женщине (хоть она, может, и безбожница) не где-нибудь, а в России про человечью кровь тайна приоткрылась, — ну как тут не разгореться старым мечтам? как не вознадеяться на новую русскую судьбу?

Отец Аверьян снова сделал долгую паузу, но Цимкер опять ничего не ответил. Он чувствовал, что какая-то странная отрешенность овладевает им постепенно, какой-то размыв наползает на все, что он видит и слышит. Может быть, просто сонливость? Горячий чай после долгой поездки? Да и зачитался он вчера в постели допоздна.

Этот старик с пламенеющим лицом и розовыми просветами в седых волосах нравился ему все больше. И одержимость его тоже не казалась смешной или нелепой. После того что случилось с ним этим летом, когда чудесное избавление от смерти пришло так быстро после прочитанной молитвы, возникла в нем — не вера, нет, но какая-то трепетная готовность к новым вмешательствам свыше, прислушивание, ожидание их. И все же допустить, что, наоборот, он сам, Аарон Цимкер, мог послужить Посланником в чужую жизнь, нет, на это его не хватало. Он понимал, что простым кивком, коротким «да» может необычайно обрадовать старика, но все та же осовелость сковывала его и не давала произнести ни звука. Состояние было странным, но не пугающим, внутренний радар его молчал.

— Видимо, сам Федоров, — снова заговорил отец Аверьян, — не принял бы моей проповеди. Ему бы, наверно, диким показалось, что воскрешать отцов будут для Суда — для последнего, для Страшного. Но ведь он не видел, не пережил того ужаса, который пережили мы за последние семьдесят лет. Чтобы все это осталось безнаказанным, душа не вмещает такого, сердце вопиет, голоса невинно замученных взывают. Да и в Книге пророка Даниила, глава двенадцать, стих два, не поведано ли нам: «И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление». То же и у Иоанна, глава вторая, стих двадцать девятый: «И изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения». Ах, что говорить! За двадцать пять лет, что прошли с нашей первой встречи, ни разу не усомнился я в том, что открылось мне тогда: что ни для чуда воскресения из мертвых, ни для подвига Последнего Суда Господу не понадобятся другие работники, кроме нас самих. И все же… То, что вы поведали мне этой ночью… Такое ошеломление… был не готов, сознаюсь… Но как только пробудился — к столу и все записал… Поделюсь с прихожанами в рождественской проповеди…

Первая встреча?… Этой ночью?…

Этой ночью — Цимкер точно помнил — он зачитался переперченным, переклубниченным романом про приключения двух сестричек и никаких встреч ни с кем не имел. Но тревожное, просительное ожидание в глазах старика достигло уже такой напряженности, что он не мог больше удерживаться — улыбнулся, кивнул, положил себе на блюдце новую порцию варенья.

Отец Аверьян откинулся в кресле и начал тихо и облегченно смеяться. Попадья схватила его руку, глянула сияющими глазами на Цимкера, словно спрашивая разрешения, и прижалась к руке мужа губами. Ползущие за окном облака то ослабляли, то усиливали блеск книжных корешков на полках, проплывали бликами по медным лампам в четырех углах.

— А могу ли я просить… То есть это было бы огромной радостью для меня, если бы и вы… если у вас найдется время… тоже посетить нас во время проповеди… Сказать несколько слов прихожанам… Просмотреть, может быть, исправить текст…

— Текст? Да, конечно… Я бы хотел иметь его заранее. Но отнюдь не для правки, нет. Здесь все должно исходить только от вас. Но он понадобится мне, чтобы успеть сделать перевод. На французский, на английский, может быть, на немецкий…

Пункты инструкции один за другим всплывали в памяти Цимкера, быстро разгоняя невесть откуда взявшуюся осовелость.

— Видите ли, ваши проповеди вызывают все больший интерес. Пославшая меня организация — Фонд — считает, что ваша интерпретация привезенного мною реферата может иметь очень важный положительный эффект. Хотелось бы пригласить побольше народу, оповестить интересующихся этими проблемами (и не только русских), позвать прессу. Вы не возражаете, если мы пригласим нескольких журналистов?

Отец Аверьян смущенно развел руками:

— Как я могу возражать против предложенного вами?

— Возможно, заинтересуются радио и телевидение. Мы дадим им знать заранее, чтобы они смогли

приехать за день, установить в часовне камеры и микрофоны. Да, я знаю — там у вас тесновато. Но мы закажем десяток автобусов с телеэкранами внутри. Там разместятся все желающие. А их на этот раз будет гораздо больше, чем обычно. Фонд позаботится об этом. Продуман даже вопрос о синхронных переводчиках. О да. Фонд намеревается превратить вашу рождественскую проповедь в небольшую сенсацию. Не смущайтесь. Вы достаточно долго жили в тишине и безвестности. Пришло время — ваше слово должно быть услышано. Когда вы перешлете мне готовый текст, я немедленно…

Последние детали и порядок этого нежданного выхода на свет и в эфир Цимкер втолковывал ошеломленной паре уже на крыльце. Казалось, отрешенность, владевшая им, переместилась теперь на них. Он даже попросил их несколько раз повторить сказанное, и отец Аверьян исполнил это с готовностью и одеревенелостью дисциплинированного послушника. Садясь в машину, Цимкер приветливо помахал им, но вдруг нахмурился и решительно замотал головой.

Отец Аверьян понял его жестикуляцию — бережно, за локти, поднял с земли опустившуюся на колени попадью.

— Итак, вспомните, братья и сестры мои, историю о том, как явился апостол Павел в город Афины. Откроем Книгу Деяний, глава семнадцать, стих двадцать первый: «Афиняне же и все живущие у них иностранцы ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое. И став Павел среди Ареопага, сказал: «Афиняне! по всему вижу я, что вы как-то особенно набожны; ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам… Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную посредством предопределенного Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых». Услышавши о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: «Об этом послушаем тебя в другое время».