— …Нет, мы не возгордимся, не назовем себя избранными, первыми на этом пути. За пять тысяч лет видимой нам человеческой истории каких только попыток не делали люди, чтобы победить смерть свою, чтобы сохранить частичку себя и слово о себе навеки. Вспомним пирамиды и бальзамирование трупов в Древнем Египте. Вспомним сожжение мертвых и сохранение праха их в урнах. Вспомним, каким ужасом было для многих народов остаться непохороненным. Или тех, у кого самой страшной казнью считалось рассеяние праха по ветру. Да и сейчас появляются в Америке специальные фирмы, которые за большие деньги берутся хранить ваш замороженный труп до лучших времен, до новых открытий науки.

Не принимало сердце человеческое мысли о полном исчезновении из мира. Хоть частицу пытались оставить о себе, хоть поминание в заупокойной молитве, хоть имя нацарапать на стене камеры перед уводом на казнь. И Господь подавал нам знаки подтверждения, сохраняя мощи святых нетленными. Или, например, вот уже тысячу шестьсот лет хранится в Неаполе кровь святого Януария, которая то разжижается в закупоренном сосуде к радости верующих, то снова затвердевает в кристаллы. А вечный страх человеческий остаться без детей, без продолжения рода? Разве не коренится и он в подсознательной уверенности, что дети — это нить, протянутая в даль веков, к спасению?

И вот пришла пора, и дано нам озарение, как и куда плыть, в какую сторону и какой сигнал посылать. Открылось одной ученой женщине в России много нового про кровь, текущую в наших жилах. Открылось, что обитают в ней невидимые существа, которые строят наше тело, охраняют его от болезней, затягивают новой плотью раны, переносят по жилам пищу и кислород. И существа эти хранят весь план строительства, так что, если перенести их в пригодное место, все смогут выстроить заново. И открылось, как можно сохранять кровь неповрежденной в глубоком холоде до бесконечности. И когда через заставы, и стражу, и границы доставили мне в руки труд этой женщины, несложно уже было догадаться и расшифровать посланное слово: Оставь каплю крови своей на вечное хранение, и дождется она сынов твоих просветленных, которые изноют от Господа, как создавать пригодное место, чтобы там она выстроила всего тебя заново и воскресила во плоти.

Французская переводчица переглянулась сквозь стекло кабинки с английской, повертела пальцем у виска. Та улыбнулась уклончиво, мечтательно завела к небу глаза. Снежная шапка на крышах соседних автобусов неуклонно росла, обтекая вниз струйками, растворяя лица сидевших внутри.

— В первый день Творения отделил Господь свет от тьмы. Тьма есть всегда, ибо она — граница света. Сколько бы знания ни пролилось на нас, как бы ни расширился круг света, на границе его всегда будет тьма. И всегда мы будем вопрошать тьму Неведомого: что в тебе?

Так и теперь, после такого просветления, сотни новых вопросов летят на нас из тьмы.

Что будет раньше — Воскресение или Суд?

Если воскрешать будут всех, где разместятся сотни миллиардов людей?

Какими мы воскреснем — старыми, молодыми, младенцами?

Если нас воскресят по капельке крови, что будет с теми, кто жил до нас, до озарения?

Если судить будут по делам нашим, кто будет выступать свидетелем?

Если даже о недавно умерших людях бывают десятки разных мнений, как судьи Страшного суда придут к единому о каждом из нас?

Как защититься — там отсюда — от лжесвидетельств и клеветы?

Казалось, микрофон, приколотый к рясе отца Аверьяна, не был рассчитан на такую напряженность звука, срезал верхушки отдельных слов, вылетавших за пределы, доступные его мембране. Журналисты теперь строчили, не отрываясь от блокнотов. По экрану телевизора время от времени пролетали сполохи, — видимо, кто-то внутри часовни пускал в дело фотовспышку.

— На все эти и десятки подобных вопросов отвечать пока можно лишь предположительно, лишь гадая.

Да, может быть, осужденные Страшным судом просто не будут воскрешены, оставлены в вечном мраке. Но, может быть, их и воскресят на короткий срок: чтобы они взглянули, увидели, чего лишились, и исчезли обратно в Небытии.

Быть может, тех, кто оставит каплю крови, воскресят в первую очередь, как откапывают первыми тех, кого засыпало в верхних галереях шахты. А мы уже поможем копать дальше вглубь, через нас, через нашу кровь будут отыскивать предков наших. То есть мы, уже воскрешенные, станем, в свою очередь, воскрешать отцов.

Конечно, послания, оставляемые нами вместе с каплей крови, рассказ о нашей жизни — все может быть лживым, искаженным, подтасованным. Но для всякого лжеца встанет проблема: как лгать? Ибо мы не знаем, какие законы будут мерилом для Страшного суда. Мы не знаем, что будет признано теми судьями хорошим и дурным, заслуживающим снисхождения или непростительным. Недаром же в Священном Писании так много надежды дается грешнику, если он раскается, и так часты угрозы самодовольным лжеправедникам.

Нет, зная слово Христа, не можем мы исключить, что наши сегодняшние представления о хорошем и дурном сильно разойдутся с тем, что придет через века. Но и незнание тех будущих законов не послужит нам к оправданию. Раздавая таланты слугам своим, как рассказано у Матфея, глава двадцать пятая, стих пятнадцатый, Хозяин не дал ясного приказа, как употребить их, и разгневался на того, кто просто зарыл свой талант и отдал его Хозяину по возвращении. Дар жизни — вот что такое эти таланты, и, зарывая их, вы показываете пренебрежение даром Господним. Поэтому-то таким грехом считается самоубийство. Ибо это — дар отвергнутый.

Много было сказано справедливо-горького про торговлю индульгенциями, когда грешнику разрешалось считать себя прощенным за любые злодейства после уплаты за них. Но даже и это может быть принято Страшным судом в пользу оправдания, потому что хоть и уродливый, а все же знак — знак озабоченности о спасении души и воскресении.

И даже — страшно сказать, — но не можем мы исключить и такого исхода, что совершенным душам воскреснуть не будет дано, ибо всё они на земле уже совершили. А воскресят, наоборот, тех несчастных, что растратили свои таланты впустую, — и будет дана им вторая попытка отблагодарить Господа за дивный дар жизни и послужить во славу Его полной мерой.

Цимкер снял темные очки, опустил их в лежащий на полу шлем. Странно — в письменном виде текст проповеди, когда они бились над ним вчера с Сильваной, не вызвал в нем сердечного отклика. Но сейчас этот гневно-призывный голос, летящий с экрана, эта волна разбуженных им несбыточных людских надежд так мощно заливали часовню и автобусы вокруг, что он тоже ощущал какую-то отрешенность, готовность на побег из привычного мира, навсегда отданного во власть бездушных лучей и молекул, способность рвануться ко всем волшебным «может быть», «а вдруг», «кто знает». В то же время разрозненные части «Большой игры», в которой — как он понимал теперь — ему была отведена роль пешки, проходящей в ферзи, постепенно сходились в его сознании, складывались в единое целое и наполняли душу страхом, восхищением, стыдом, изумлением, заставляли охранительный радар захлебываться тревожными звонками.