— Иди сюда!

Я сел рядом, сгорая от жара и неловкости, но Тэйт просто обняла меня за шею. Потом поцеловала, я тоже ее поцеловал, и вся неловкость куда-то исчезла. Снаружи полыхнула молния. Надвигалась гроза, порывами налетал ветер, небо быстро темнело.

Тэйт стянула с меня капюшон, задрала вверх толстовку. Я стал рывками стаскивать ее через голову, запутался, потом распутался.

Мы смеялись, и я понял, что у меня растрепались волосы, потому что Тэйт стала их приглаживать.

Потом я взялся за застежку ее бюстгальтера. Металлические крючки обжигали мне пальцы, но после нескольких попыток я добился успеха.

Тэйт сбросила с плеч лямки и наклонилась ко мне, чтобы я мог провести руками по ее спине и ребрам.

Когда я обнял ее, она со свистом втянула в себя воздух. Кожа у нее покрылась мурашками. Мое сердце колотилось, как ненормальное, я не понимал, это от нервов или от возбуждения, но какая разница? И то и другое было одинаково приятно.

Поднялся ветер, ветки деревьев застучали в окно. Потом снова полыхнула молния, и сразу же раздался удар грома.

Тэйт зажмурилась, как от яркого света. Я склонился над ней и стал целовать в шею, под ухом. Она легла щекой мне на плечо, прямо на голую кожу, и меня снова охватило чувство абсолютной правильности происходящего. Все шло, как надо, все было на своих местах, а значит, я мог ни о чем не волноваться.

И тут в дверь яростно заколотили.

— Тэйт? — Загрохотала дверная ручка. — Тэйт! Открой!

Тэйт со вздохом оттолкнула меня, села и нашарила свой бюстгальтер. Потом повернулась к двери.

— Это срочно?

— Тэйт, серьезно тебе говорю — впусти меня!

— Конни, я спросила — это срочно?

— Да! — испуганно и пронзительно донеслось из-за двери. Следующие слова были заглушены раскатом грома и свистом ветра. — Дым! Над церковью! Там что-то горит!

Тэйт застегнула лифчик, натянула рубашку, бросила мне мою футболку. Я натянул ее трясущимися руками, и мы вместе сбежали вниз по лестнице на крыльцо.

Дым был маслянисто-черный. Он поднимался вверх ровной колонной, на сотню или на две сотни футов над городом, как библейский «столп огненный».

— Черт, — сказал я, каким-то совершенно тусклым голосом. — Черт. Это же церковь горит.

Тэйт стояла рядом со мной. Она положила руку мне на локоть, но мне было не до нее. Прогрохотал гром, налетел ветер, но я слышал только басовитый рев пламени.

Сбежав по ступенькам, я бросился в сторону зарева.

На Уэлш-стрит во всем квартале царило смятение. Свернув за угол, я сразу почувствовал накатывающий волнами жар и сухой, резкий запах дыма и пепла. Улица пульсировала огнями и воем сирен, припаркованные поперек шоссе грузовики блокировали подъезд. Церковь превратилась в кипящий хаос пламени. Оранжевые языки огня лизали стены, покрывая черной копотью кирпичи.

В водосточных канавах снова бурлило, только на этот раз вода лилась не с небес, а из пожарных шлангов. Она ручьями растекалась по переулкам и выплескивалась на улицу — черная от сажи, посверкивая искрами и красными угольками.

Пожарные носились туда-сюда по лужайкам, парами и по трое выводили из здания людей.

Я нашел Эмму на газоне перед зданием суда. Она стояла, обхватив себя руками, и смотрела на пылающую воскресную школу. Я подбежал к ней, обнял, прижал к себе. Она подняла на меня глаза, и ее лицо вдруг сморщилось.

— Как это случилось? — спросил я, поддерживая, давая ей опереться на меня.

— Я не знаю — молния, наверное… Да, скорее всего, молния. Церковь загорелась до приезда машин. Вряд ли ее удастся спасти. Крыша уже занялась.

— Где папа?

Эмма затрясла головой. Потом приоткрыла рот, но не для того, чтобы что-то сказать.

— Нет, Эмма, нет! Где папа?

— Я не знаю, не знаю! Там было так много народу — женский хор, кружок по изучению Библии и уборщики. — Она затрясла головой и никак не могла остановиться. — Там было человек тридцать, не меньше!

Прямо по воде я бросился через улицу к церкви, пересек полицейское заграждение, поднырнул под ленту и стал пробиваться сквозь толпу и мимо носилок к служебному входу, где бригады «скорой помощи» грузили в машины женщин из хора с кислородными масками на лицах.

Сначала я искал отца в кашляющей толпе завернутых в спасательные одеяла и накидки, но убедившись, что его нет даже среди отбившихся от общей массы одиночек, перешел к носилкам.

Одна каталка была накрыта полностью, и в груди у меня все сжалось от жуткого, невыразимого ужаса, но, еще не дойдя до нее, я понял, что там не папа. Тело под простыней было маленькое и хрупкое. Тело женщины. Или девочки.

Я подошел к водителю «скорой», схватил его за рукав. Он был не из папиных прихожан, но его лицо было мне знакомо по ежегодным госпитальным пикникам, кажется, его звали Брэд или Брайан — короче, каким-то надежным, простым именем — и я схватил его и повернул к накрытой каталке.

— Кто это?

Он покачал головой.

— Мы не имеем права разглашать. Сначала ее должны официально признать погибшей. — Он произнес это непреклонным тоном, глядя на меня особенным суровым взглядом человека «при исполнении». — Я не уполномочен признать ее таковой. Этот факт установит доктор или коронер.

Я отпустил его, ошарашенный абсурдностью процедуры признания человека умершим. Я и так это знал, да и он тоже, без всякой справки от коронера. Безжизненное тело лежало под простыней перед нами, и какая, к черту, разница, кто первый скажет об этом вслух? Что изменится, если ее признает мертвой этот ясноглазый медбрат, а не кто-то другой?

Я снова посмотрел на накрытые носилки. Дождь, превратившийся в мелкую водяную пыль, медленно оседал на простыню. Очертания тела проглядывались неясно. Но я узнал ее туфли. Мыски туфелек выглядывали из-под простыни совсем чуть-чуть, самые кончики.

Туфли на плоской черной резиновой подошве, ярко-красные, с крошечными прорезными цветочками на мысках. Сквозь лепестки виднелись гольфы. Я обратил внимание на эти туфли на вечеринке у Стефани. Они совсем не сочетались с костюмом Дженны Портер.

Я запустил руки в волосы, пытаясь понять, что чувствую. Она была славная. Возможно, беспечная и недалекая, ну и что? Все равно хорошая. Она не заслужила умереть такой смертью, глотая удушливый черный дым, пока не отказали легкие. Она говорила мне «привет» в классе, она одалживала мне ручки и молчала, когда Элис выдавала обо мне мерзкие и злобные вещи другим девчонкам — а она так делала, я всегда это знал, даже когда был заворожен ее ресницами и загипнотизирован ее волосами.

А Дженна была не такой. Она никогда никому не делала зла.