Чем ниже я падаю, тем вокруг темнее и тем труднее дышать. Я тону в плотных серых облаках, которые обволакивают меня до такой степени, что я начинаю задыхаться. Я знаю, что в конце падения меня проглотит какая-то пасть, и это будет конец. Мне страшно настолько, что я начинаю плакать, я кричу, как ребенок. Я кричу и кричу, но никто мне не отвечает.

И тут на краю тумана я вдруг замечаю его — это Итан, мой отец, такой, каким я увидела его сегодня утром. Тот же черный пуловер, та же кожаная куртка, тот же вид усталого героя. Я не понимаю, что он там делает, но он, похоже, не удивлен, что видит меня. Напротив, я понимаю, что он стоит в той самой точке невозврата.

— Джесси, Джесси!

Я пролетаю мимо него очень быстро.

— Папа, мне страшно! Я боюсь!

Я протягиваю ему руку, но он не хватает ее.

— Пойдем со мной, папа! Я боюсь!

— Я… я не могу, Джесси.

— Почему?

— Если я пойду с тобой, все будет кончено.

— Проводи меня, я тебя умоляю!

Теперь он тоже плачет.

— Если я вернусь, Джесси, возможно, у тебя будет шанс.

Но я не понимаю, что это значит. Шанс для чего?

— Мне так страшно, папа!

Я вижу, что он колеблется, что он чувствует мой ужас.

— Если мне позволят вернуться, у меня будет еще шанс спасти тебя, а если нет — мы оба умрем.

Я ничего не понимаю. Во всяком случае, нет больше времени говорить. Я углубляюсь в густой туман, который обжигает и ранит меня. Мне так страшно и так плохо, что я почти сожалею о том, что не стала возвращаться, когда у меня был выбор. Даже без рук и без ног. Даже в состоянии овоща.

— Обещаю тебе, что ты будешь жить, Джесси! — кричит он мне.

Это последние слова моего отца, и я не понимаю, зачем он мне это говорит.

Потому что я точно знаю,

что все кончено.

* * *

Манхэттен

Больница Сент-Джуд

21 ч 55 мин

Джимми толкнул дверь палаты.

Джесси лежала с закрытыми глазами в полутьме палаты, выкрашенной в холодные тона. Из-под бледно-розового одеяла виднелось только мраморного цвета лицо с синюшными губами и часть белой груди. Рядом с кроватью отныне бесполезная капельница, немой электрокардиограф, не работающий аппарат искусственного дыхания. На кафельном полу — следы крови, которые еще не отмыли, халат и перчатки хирурга, брошенные в бешенстве, со следами проигранного сражения.

Джимми пододвинул стул к постели своего ребенка. Он сидел у ее изголовья, пытаясь сдержать отчаяние. Затем положил голову на живот своей дочери и тихо заплакал.

В тот вечер его нить оборвалась. В бою, в котором он противостоял Карме, Судьба только что одержала победу.

* * *

Манхэттен

Больница Сент-Джуд

22 ч 05 мин

Итан толкнул металлическую дверь, выходившую на террасу на крыше больницы, там, где приземлялись вертолеты со срочными пациентами и при доставке органов. Место было вылизано ветром и господствовало над Ист-Ривер. Доктор Шино Мицуки стоял у вентиляционного отверстия, а его потерянный взгляд блуждал где-то очень далеко от огней города.

— И что, вам не хватает мужества признать, что ничего не вышло? — спросил Итан, направляясь к нему.

Врач остался бесстрастным. Итан снова спросил:

— Это не очень хорошо для вашей кармы — смерть девушки, это должно отбросить вас на несколько циклов назад, не так ли?

— Я сделал все, что было в моих силах, — ответил азиат.

— Все так говорят.

Итан достал сигарету и стал искать зажигалку. Он перерыл все карманы, но они были пусты. Должно быть, потерял ее во время драки на паркинге.

Он взглядом спросил у Мицуки, но тот покачал головой:

— Я не курю.

— Естественно, вы же — святой. Буддистский монах.

Азиат хранил непроницаемый вид. Итан не отставал:

— Ни сигарет, ни алкоголя, ни холестерина…

Подавленный горем и чувством вины за смерть Джесси, он нуждался в том, чтобы излить свой гнев на кого-то.

— Никакого риска, никакой грусти, никакой горячности, никакой страсти, никакой жизни! Только маленькое убогое существование, ваш дурацкий дзен и предписания, запеченные в fortune cookies.[57]

— Всегда этот гнев… — с сожалением проговорил Мицуки.

— Я научу тебя одной вещи, Сиддхартха: вопреки тому, во что ты веришь, гнев — это жизнь.

— Однако я надеюсь, что однажды вы обретете мир.

— Но я не хочу твоего мира, мой дорогой старичок. Я всегда буду воевать, потому что жизнь — это бой, а если ты останавливаешься в бою, это значит, что ты умер.

Какое-то время мужчины словно мерили друг друга взглядами, потом Итан отвернулся и грустно посмотрел на небо. Там не было видно ни звезд, ни луны, но можно было догадаться, что они где-то за облаками. Он спросил себя, где сейчас Джесси. Существует ли иной мир, какая-то иная, несоизмеримая и удивительная реальность за ледяной стеной смерти?

Ты говоришь, что ничего нет. Только ночь, холод и небытие.

Словно он мог читать чужие мысли, Шино Мицуки заметил:

— Кто может быть столь высокомерен, чтобы претендовать на то, что он знает, что действительно происходит после смерти?

Итан поймал его на слове:

— А для вас — что… что там?

— Даже специалисту, склонному к рационализму, немыслимо допустить, что реальность останавливается на том, что доступно пониманию.

— Ага, по сути, вы об этом ничего не знаете.

— Единственное, что я знаю, так это то, что в отсутствие доказательств или уверенности остается свобода выбирать, во что мы хотим верить. И я уже сделал выбор между светом и небытием.

Ветер задул еще сильнее. Внезапный шквал поднял облако пыли и вынудил обоих закрыть лица. Итан раздавил сигарету, которую даже не зажег, и покинул плоскую крышу, оставив врача предаваться размышлениям в одиночестве.