Быть может, когда-нибудь этот блокнот прочитает его подруга – если у него когда-нибудьбудет подруга.

Или жена.

Или биограф.

Если у него когда-нибудьбудет биограф.

В жизни всякое может случиться, сказал он себе. Так что не стоит записывать то, из-за чего потом будешь выглядеть как идиот или больной извращенец.

Да ладно, фигня, подумал он.

И написал: «Сладострастная шлюха вздохнула и принялась ласкать свои сиськи».

Слишком многоедкой шипячечности.

И если подумать, «сладострастная» – дурацкое слово. Совершенно отвратное.

Он зачеркнул «сладострастная». Потом зачеркнул «шлюха» и написал сверху: «она».

Теперь предложение звучало так: «Вздохнув, она принялась ласкать свои сиськи».

Неплохо, подумал он.

А что, если кто-то прочтет?

Он подумал, не вычеркнуть ли все предложение, но потом решил оставить его, как есть.

Все равно никому нет дела до моей писанины.

Он закрыл блокнот и убрал его в стол. Потом подошел к шкафу и выдвинул нижний ящик. Там лежали плавки – штук десять, не меньше. От выбрал старые. Выцветшие голубые. Быстренько переоделся. Плавки сидели низко на бедрах. Он задвинул ящик ногой и вышел из комнаты.

Кафельный пол в коридоре приятно холодил босые ступни. Пит зашел в кухню и включил кофеварку.

Пока варился кофе, Пит сходил в ванную. Умылся, почистил зубы, побрызгал под мышками дезодорантом «Richard Guard». Потом он сходил к входной двери, чтобы забрать свежий номер «Лос-Анджелес тайме».

Пакет, в котором лежала газета, был забрызган водой из автоматических поливалок. Пит разорвал его по дороге на кухню, сунул в мусорное ведро и швырнул газету на стол.

Газета раскрылась на лету.

Он прочитал заголовок: ВЕТРЫ-УБИЙЦЫ ДУЮТ НА ЮГЕ.

Ветры-убиицы?

Это что, такая гипербола? Или кого-то прибило упавшим деревом? В любом случае ему не хотелось об этом читать.

Он пробежал глазами по мелким заголовкам.

ДЕПАРТАМЕНТ ОБРАЗОВАНИЯ... РАСИСТСКИЕ КВОТЫ.

НЕОБУЗДАННЫЙ УБИЙЦА... ЖИЛОЙ КОМПЛЕКС НА ЗАПАДЕ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА.

НОВЫЕ ОБВИНЕНИЯ... КЛИНТОН... СЕКСУАЛЬНЫЙ СКАНДАЛ.

– Все та же старая муть, – пробормотал Пит.

Оставив газету на столе, он открыл шкаф, достал свою кофейную чашку, налил в нее кофе и отнес в гостиную. Его книга, «Праздник, который всегда с тобой», лежала на столике – там, где он оставил ее вчера вечером. Он сунул книгу под мышку. Обложка была гладкой и прохладной.

Взял со стола красную ручку и зажал ее между зубами.

Потом подошел к задней двери, открыл ее левой рукой, отодвинул в сторону и вышел в патио.

Дул теплый ветер. Под ногами был теплый бетон.

Яркий блеск бассейна слепил глаза. Пит зажмурился.

Забыл темные очки.

Стараясь не смотреть на бассейн, он подошел к стеклянному столику, опустил на него чашку с кофе, книгу и ручку.

Столик стоял в тени, и Пит решил, что обойдется без очков.

Он выдвинул кресло и уселся спиной к бассейну. Поднес к губам чашку. Но вместо того, чтобы пить, он стал смотреть, как над темной поверхностью кофе вьется пар.

Как описать это словами? – задумался он. Как сделать так, чтобы читатель увидел,как пар зависает над самой поверхностью кофе, так что ты едва различаешь его, а кофе подрагивает и блестит, и в нем отражается небо... как описать влажное тепло кофейного пара, которое чувствуешь на губе и носу, когда делаешь глоток?

Он сделал глоток и заметил, что чувствует пар и внутриноздрей тоже.

Кофе был горячий и вкусный.

Может быть, это вообще невозможно -описать это так, чтобы создать полное ощущение реальности.

Но у Хемингуэя-то получалось.

Боже мой, Хемингуэй.

Пит поставил чашку на стол, взял «Праздник, который всегда с тобой», открыл на том месте, где лежала закладка, и начал читать. И уже очень скоро почувствовал запах дождя. Почувствовал, как ветер швыряет мелкие капли ему в лицо. Увидел, как косые струи дождя летят сквозь серое парижское утро. Как в лужах бурлят пузыри. Как вода растекается по тротуарам.

Этот парень умел писать, подумал Пит.

Так больше никто не умеет писать, чтобы сцена, написанная словами, казалась настолькореальной.

Пит прочитал всего пару абзацев, и ему уже захотелось в Париж. Причем именно в такой день, когда на улице идет дождь. Ему захотелось прогуляться под дождем, а потом зайти в кафе, сесть за столик и писать.

Хотя мне и здесьнеплохо, подумал он, оглянувшись на бассейн и на холм за ним.

Мне нужно писать, а не читать.

Но и читать тоже нужно, сказал он себе. Особенно такие великие книги. Чтобы знать, как все это должно читаться, когда оно сделано правильно.

Он стал читать дальше.

Чтение приводило его в восторг и в то же время навевало печаль. Не то чтобы слишком тяжелую, но тем не менее... Он не понимал, в чем дело, но думал, что эта странная грусть как-то связана с его желанием бытьтам – на месте действия. Не только читать об этом, но и жить этим тоже. Он понимал, что это невозможно, и, наверное, поэтому ему было грустно.

Такое с ним часто случалось, когда он читал Хемингуэя.

Ему до болихотелось быть там. Ему хотелось быть Хемингуэем и сидеть в парижском кафе. Быть Ником Адамсом и сделать привал у костра близ ручья в чаще. Быть Робертом Джорданом и голым лежать в спальном мешке вместе с Марией. Быть Гэри Морганом и нестись на арендованном катере по водам Ки-Уэст тихим ранним утром, когда вокруг не слышно ни звука, кроме шума мотора и криков чаек.

В случае с Хемингуэем такие желания проявлялись особенно сильно. И еще. Когда Пит читал Хемингуэя, ему хотелось писать самому. И писать так же классно.

Господи, это надо уметь – так воздействовать на людей!

Но он знал, что ему нечего и надеяться писать так, как писал Хемингуэй. И от этоготоже ему становилось грустно.

Но мне никто не мешает хотя бы попробовать, сказал он себе.

Потом до него дошло, что его глаза просто скользят по строчкам, но он не вникает в смысл. Он не читает, а думает о своем. Мечтает.

Пит взял чашку с кофе.

Он поднес ее ко рту, но от пара уже не осталось и следа. Темная поверхность кофе по-прежнему дрожала и отражала небо, но теперь Пит увидел тонкие радужные разводы. Как будто в кофе капнули немного бензина. Он сделал вывод, что это было масло от кофейных зерен.