Целая неделя миновала уже после того, как Раймундо Силва ошибся в расчетах и избрал неверную стратегию, намереваясь в полдень следующего дня двинуть войска с Монте-да-Граса на одновременный штурм всех пяти ворот, рассчитывая либо обнаружить в обороне города слабое место, либо оттянуть туда силы мавров с других участков, отчего те, естественно, станут уязвимей, и тогда. Даже нет смысла завершать фразу. На бумаге все планы более или менее хороши, однако действительность уже проявила свою необоримую склонность рвать их в клочки. И это касалось не только предместий, превращенных маврами в редуты и бастионы, этот вопрос, в конце концов, решаемый, пусть и ценой больших потерь, тут интересней другое – как войти через эти ворота, столь сильно укрепленные, защищаемые тучей стрелков на башнях, или как штурмовать стены такой высоты, что никаких лестниц не хватит, да и часовые, надо полагать, спать не будут. Так что для Раймундо Силвы наконец создались исключительно благоприятные условия, чтобы оценить трудности этой затеи, поскольку с балкона ему видно, что и без оптических прицелов можно уложить любое количество христиан, едва лишь они попытаются приблизиться к воротам Алфофа – если те еще существуют. По лагерю ходят и множатся слухи, что кипит рознь среди высшего командования, разделившегося на тех, кто требует предпринять немедленный и решительный штурм всеми наличествующими силами, сначала беглым огнем сметя арбалетчиков с башен, а затем введя в действие катапульты и высадив ворота, и теми, кто склоняется к идее обложить город наглухо, столь плотно, что и мышь не проскочит ни туда, ни оттуда, а точнее говоря, чтобы кто хочет покидал Лиссабон беспрепятственно, а вот войти в него не войдет никто, так что в конце концов голод заставит его защитников капитулировать. Сторонникам первого варианта указывают, что они исходят из ложной посылки, что, мол, заградительный огонь сгонит стрелков с башен, но это, сеньоры, не то же самое ли, что считать, сколько яиц снесет курочка, которую еще петушок не топтал, мавры же и на пядь не сдвинутся, а построят укрытия и навесы и из-за них спокойно будут бить по нашим или, по своему излюбленному обыкновению, лить им на головы кипящее масло. Отвечают защитники немедленной атаки, что ждать, покуда мавров вынудит сдаться голод, недостойно дворян столь знатного происхождения, как те, что собрались здесь, и что незаслуженным милосердием будет дать маврам уйти со всеми пожитками и имуществом, и теперь только кровь может смыть со стен лиссабонских позорное пятно, вот уж триста пятьдесят лет оскверняющее их и весь здешний край, который давно пора уж вернуть в лоно Христово. Король слушает тех и других, признает и отвергает правоту, ибо если ему и вправду недостойным делом кажется ждать, пока спелый плод сам свалится ему в руки, то нет и уверенности, что желанные плоды принесет приступ отчаянный, очертя голову, даже если в ворота мавританской твердыни будут биться лбами все бараны[32] королевства. Рыцарь Генрих испросил тогда позволения напомнить, что по всей Европе при штурме крепостей используют – и весьма удачно – самодвижущиеся деревянные башни, что, впрочем, не вполне точно – двигались они не сами по себе, а благодаря усилиям огромного количества людей и тягловых скотов, но, впрочем, не это важно, а то, что на верхушке этой башни мы соорудим такой, что ли, мостик, хорошо защищенный от стрел и камней противника, и вот по нему, когда башня окажется вровень со стеной, неудержимой лавиной хлынут наши солдаты, не давая сброду нехристей ни пощады, ни возможности перебросить резервы, и завершил свое выступление, сказав так: Огромные, неисчислимые выгоды получит Португалия, если позаимствует и в этом, и в иных случаях последние европейские изобретения, и пусть сначала технологические новшества будут приживаться с трудом, но я лично знаю о конструктивных особенностях таких башен достаточно, чтобы взяться за обучение здешнего народа, а вашему величеству надо лишь отдать мне соответствующее распоряжение да проследить, чтобы в час раздачи наград не оказалась позабыта особая важность моего вклада в те усилия, благодаря которым пробьет для Португалии решающий час ее истории.

Король, выслушав столь взвешенные советы, собрался уж огласить свое решение, когда поднялись и попросили слова еще двое крестоносцев, норманн и француз, сказавшие, что тоже разбираются в строительстве осадных башен и прямо сейчас готовы доказать свои дарования, не говоря уж о том, что никому не уступят ни опытностью, ни умелостью, создавая конструкцию, отвечающую всем требованиям. Что же касается условий, они полностью полагаются на великодушие короля, рассчитывают на его благодарность и готовы вслед за рыцарем Генрихом от себя повторить все его слова по точно тем же причинам и резонам. Такому повороту беседы не рады оказались португальцы, как ратовавшие за немедленный штурм, так и советовавшие взять город измором, и, хоть причины недовольства были у них различны, сошлись те и другие в неприятии гипотезы, весьма и опасно вероятной, что на первые роли пролезут чужестранцы, оттеснив местных туда, где им суждено будет стать лишь безымянной рабочей скотиной, без права расписаться под созданием рук своих и в премиальной ведомости. Правда и то, что сторонники пассивной осады не отвергали саму идею осадных башен, ясно сознавая, что в сумятице атак и приступов их не построишь, но патриотическая гордость немедля брала верх над этими соображениями, так что они тотчас выступали единым фронтом с нетерпеливыми сторонниками действий прямых и немедленных и таким образом всячески способствовали отказу от чужестранных предложений. Но лучшее доказательство, что дон Афонсо Энрикес достоин быть королем, да не просто королем, а нашим королем, – в том, что он сумел принять решение, достойное царя Соломона, еще одного представителя просвещенного деспотизма, и сплавить различные элементы в единый стратегический замысел, расположив их в гармонической и логической последовательности. Перво-наперво он похвалил сторонников штурма за проявленные мужество и отвагу, потом создателей башен – за практическую сметку, украшенную современными дарованиями в виде креативного начала и изобретательности, еще потом – всех остальных за обнаружившиеся у них благоразумие и терпение, которые противостоят скороспелым решениям и ненужному риску. Затем последовал синтез: Определяю следующий порядок действий – сначала общий штурм, буде же он не удастся – выдвигаем башни, французскую, норманнскую и немецкую, если же провалится и эта попытка взять город – возьмем его в правильную осаду на неопределенный срок, когда-нибудь же должны они будут сдаться. Раздались дружные рукоплескания – оттого ли, что ими положено встречать слова короля, или оттого, что всех устроило принятое решение, а итоги подвели тремя емкими формулами: Кто рано встает, тому бог подает, сказали одни. Поспешишь – людей насмешишь, возразили им другие, а третьи заметили с насмешкой: Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Ход едва ли не всех событий, составлявших до сей поры суть этого повествования, с редкостной наглядностью продемонстрировал Раймундо Силве всю тщету его попыток сделать так, чтобы возобладала его точка зрения, пусть даже точка эта по прямой, так сказать, происходила от отрицательной частицы, введенной в некую историю, которая до его вмешательства была в плену у особой разновидности фатума по имени факты, проявлялись ли они во взаимоотношениях с другими фактами или в какой-то определенный момент необъяснимо возникали из состояния нашего разума. Корректор отчетливо сознает, что свобода его началась и кончилась в тот самый миг, когда он написал слово НЕ, а с этого самого мига властно вступил в свои права новый фатум, и теперь ему, Раймундо Силве, надо всего-навсего попытаться понять следующее: то, что начиналось как плод его мысли и проявление его воли, оказалось следствием некой внешней силы, о механизме которой он имеет весьма смутные представления и в работу которой вмешивается, наугад дергая некие рычаги и нажимая кнопки, причем совершенно не понимает, как же это устройство устроено, но сознает лишь, что именно в том заключается его роль, чтобы нажимать эти кнопки или дергать рычаги, которые, в свою очередь, произвольно движимы совершенно внезапными импульсами, причем если их, импульсы эти или побуждения, еще можно предугадать и даже отчасти вызвать, то их последствия, отдаленные или немедленные, предусмотреть решительно невозможно. И потому с уверенностью можно заявить, что он, никак не предвидя, что новая история осады Лиссабона будет рассказываться так, как она тут рассказывается, нежданно обнаружил, что, когда надеялся уклониться от одной необходимости, полагая, будто для этого довольно просто-напросто и всего только поменять знак на противоположный, тотчас же столкнулся с другой, столь же неумолимой, но идущей теперь под знаком минус, ну или иначе говоря, как если бы решил изменить сочиненную им музыку, всего лишь понизив на полтона каждую ноту. Раймундо Силва всерьез подумывает поставить в своем повествовании точку, вернуть крестоносцев на Тежу, обратный путь им лежит недальний – сейчас они, наверно, где-то между Алгарве и Гибралтаром, – и таким манером дать истории идти и развиваться своим чередом, повторяя всего лишь известные факты, изложенные в учебниках и в Истории Осады Лиссабона. Он полагает, что посаженное им маленькое деревце Науки Ошибаться уже принесло свои истинные плоды – или пообещало, что станет этот мужчина перед этой женщиной, а поскольку это произойдет непременно, то пусть же начнется новая глава, подобно тому как закрывается вахтенный журнал, когда открывается новая земля, и, разумеется, никому не возбраняется вносить в него новые записи, но это ведь будет уже другая история, не история плавания, которое, слава богу, завершено, но – встречи и того, что встретилось. Однако Раймундо Силва подозревает, что такое решение, прими он его, сильно не понравится Марии-Саре и она поглядит на него хорошо если с негодованием, а не с непереносимым отвращением. А следовательно, финальной точки пока не будет, по крайней мере вплоть до обещанного визита, но сейчас он не мог бы выдавить из себя больше ни слова, ни строчки и вовсе бы утратил душевное спокойствие, если бы представил, как Могейме накануне уже решенного приступа, имея перед глазами огоньки факелов на стенах Лиссабона, обратил свои думы к некой женщине, раза два виданной им в эти дни, к Оуроане, наложнице немецкого крестоносца, а она сейчас спит, наверно, со своим хозяином там, на Монте-да-Граса и, наверно, нет, даже наверняка – под крышей, на циновке, расстеленной поверх холодных каменных плит, и на них никогда больше не уляжется мавр. Могейме душно в палатке, и он выходит наружу продышаться, а в свете факелов кажется, будто стены Лиссабона отлиты из меди: Господи, не дай мне погибнуть, не насладясь жизнью. Раймундо Силва осведомляется у себя, что общего меж этой воображенной картинкой и его отношениями с Марией-Сарой, которая ничья, слава богу, не наложница, благо и слова-то такого больше нет в словаре наших нравов, и разве не она сказала: Три месяца назад рассталась со своим прежним любовником, а нового не завела, но ведь это, согласимся, совершенно несхожие ситуации, и общего у них разве что вожделение, которое тогда томило Могейме, как томит Раймундо сейчас, различия же если есть, то исключительно культурного плана, да-с.