Школа, в которой учились дети низших, была принципиально иной. Те знания, которые высшим даны были по умолчанию, этим детям приходилось вдалбливать. И чаще всего эти знания, которые пытались внедрить в головы детей низших учителя, шли вразрез с теми, которые они получили в своих семьях. В большинстве случаев навязать детям правильные установки было невозможно, слишком уж сильны были приобретенные от родителей принципы и знания. Обучение таких детей в итоге сводилось лишь к преподаванию истории и попыткам перепрограммировать их мировоззрение. Чем, собственно и должны был заниматься Гаттак и другие учителя.

За время его отсутствия в школе старшие дети изменились. Эти изменения не бросались в глаза, но парень чувствовал, что с детьми происходит нечто странное. Они были… Гаттак даже не смог бы подобрать точное слово, способное описать то, что он сейчас улавливал. Другие. Точно, они были другими. И самое страшное для него состояло в том, что он понимал: это не дети стали другими, это он, Гаттак, стал иначе их видеть. До сего дня, до этого самого мгновения он воспринимал этих детей как своего рода материал, глину, из которой ему и другим учителям требовалось вылепить некое подобие их самих, высших. А сегодня Гаттак вдруг понял, что эти дети уже не глина. Они — сосуды. Уже готовые глиняные сосуды, имеющие собственную форму. Эти сосуды уже обожжены и затвердели, они закалены в огне жизни и никогда уже не поменяют своей формы. Единственное, что могли попытаться сделать с этими сосудами высшие — наполнить их своими мыслями. Причем делать это нужно было мягко, плавно, иначе можно было плеснуть сверх меры и перелить через край. Также следовало опасаться вливать в них не те мысли, не те посылы, нужно было тщательно выбирать температуру и способ подачи. Чуть перегрел — и все, сосуд лопнет. И уж тем более не стоило обращаться с этими глиняными сосудами грубо. Слишком сильно нажал — и все, сосуд разбит, не склеить.

Размышляя над этой аналогией, Гаттак пришел к мысли, что, ко всему прочему, каждый из этих детей-сосудов имел и крышку, и лишь они сами могли ее открывать и закрывать. В зависимости от той информации, которую учитель предлагал им, в зависимости от способа ее подачи они сами решали, наполняться ею или нет.

Парень смотрел на своих лоботрясов, к которым уже успел немного привязаться, и четко осознавал всю тупиковость подхода высших к их обучению. Эти дети прекрасно осознавали, где находятся, понимали, кто их окружает и чему их пытаются научить. И каждый из них был закрыт. Нет, думал Гаттак, невозможно из этих детей воспитать достойных сынов Бора. Они не позволят. Слишком уж крепки в них знания, полученные в семьях. Такие кувшинчики нужно лепить самому, бережно, с раннего детства, чуть ли не с колыбели. Отнимать их у родителей, помещать в специнтернаты и только тогда лепить и обжигать то, что нужно высшим. А сейчас уже поздно. Они не учатся — они позволяют им, высшим, делать вид, что их обучают. Берут ту информацию, которая, по их мнению, будет полезна, и напрочь игнорируют то, что в их системе координат считается злом и крамолой.

Знает ли об этом Бор? Гаттак не сомневался, что Бор знает. Знает, но тем не менее создал по всей стране эти дурацкие школы. Отрядил тысячи высших, для того чтобы те занимались с этими детьми. Но что такие учителя могут им дать?

Гаттаку требовалось время, чтобы сориентироваться в новых для себя условиях. Он понял, что это понимание, это откровение пришло к нему вместе с утратой связи с Бором. Он стал видеть. Видеть то, чего не видят иные высшие. Более того, он стал ощущать и чувствовать. Это волновало и обескураживало его. Дети это тоже поняли, начали задавать вопросы, на которые Гаттак ответить был пока не в состоянии. Они ждали от него чего-то, прощупывали, нажимали, да так, что он и сам вдруг почувствовал себя глиной. Почувствовал — и испугался этого чувства. Не мог он поддаться им. Только не им. Они низшие, их назначение — служить. Но с каждой минутой, проведенной в классе, Гаттак все явственнее ощущал, что перестает владеть ситуацией. А может, он никогда ею и не владел? В результате ему пришлось сослаться на неважное здоровье, раздать классу тетради и дать письменное задание.

— Пишем сочинение, — сухо велел Гаттак. — Тема: «Я в этом мире».

— Учитель, — поднял руку Филис Косс, — а как это связано с историей?

Класс затих, ожидая от Гаттака ответа. Историк обвел детей взглядом и спокойно ответил:

— Наша новейшая история насчитывает всего пару сотен лет. Были времена, когда высшие служили низшим, — в классе повисла гробовая тишина.

Всем был известен этот факт, но никто и никогда не видел, чтобы об этом так спокойно, да еще и публично рассуждал высший. Эта информация всегда присутствовала в умах низших и всячески затиралась из анналов истории высшими. И тут вдруг такое — высший вслух говорит о том, что сам когда-то был рабом.

Гаттак продолжил:

— Жизнь — слишком переменчивая штука. Сегодня я хозяин, а завтра я раб. Вы знаете историю. И мне интересно ваше мнение, ваши мысли о том, кто вы есть в этом мире, как вы себя в нем ощущаете. Кем вы являетесь в текущем времени? Как видите свое будущее и на что рассчитываете? — напряжение в классе, казалось, можно было собрать в мешок и взвесить, настолько давящим оно было. — Вы имеете право не быть откровенным в своих сочинениях. Это работа не на оценку и не для чужих глаз, это задание вы выполняете лично для меня. Если по истечении урока я не увижу ни одной написанной строчки, я все пойму. Отсутствие информации — тоже информация.

— Вы точно хотите этого, высший Гаттак? — спросил в этот раз уже Горайя Волк. — У вас могут быть проблемы.

— У меня уже проблемы, — спокойно ответил Гаттак. — Как, впрочем, и у вас.

Вдруг внезапная волна страха накрыла парня. Он весь покрылся холодным потом, на лбу выступила испарина. Не в силах совладать с эмоциями, он быстро покинул класс, оставив детей в недоумении.

«Смертники!» — вот что он внезапно осознал. Эти дети — они все были смертниками! Бор прекрасно знает, что невозможно воспитать из них послушных рабов. Знает и тем не менее держит при себе. Зачем? Ответ прост — это способ держать в узде сопротивление. Контролировать его, управлять им, натравливать на клириков. А как только повстанцы попытаются выскользнуть из-под этого давления, Бор без колебаний уничтожит их детей. Они все — заложники Бора. Они все смертники. Рано или поздно этих детей ждет смерть, и неважно, умрут они от рук клириков-карателей или же пополнят ряды повстанцев и возьмут в руки оружие. У них одна дорога в этой жизни — путь к ранней смерти.

Эта мысль буквально обожгла Гаттака, класс он покидал чуть ли не бегом. В коридоре оперся на подоконник, пытаясь унять очередную паническую атаку. Да что с ним такое? Что ему до этих детей?

— А я как раз вас искал…

Елейный тон директора Борова ничего хорошего не предвещал.

— Зачем вы искали меня, директор? — подавив в себе отвращение к этому человеку, спросил Гаттак, не оборачиваясь.

— Вы не будете против, если мы продолжим разговор у меня в кабинете? — предложил Боров.

— У меня сейчас урок, директор, — Гаттак наконец совладал с эмоциями и развернулся к Борову лицом. Тот был не один, за его спиной стояли двое клириков из числа охраны школы.

— Я вынужден настаивать, — все тем же противным сладким голосом ответил Боров. — Дело не терпит отлагательств.

Словно в подтверждение слов директора, клирики сделали пару шагов по направлению к Гаттаку. Тот оценил ситуацию: клирики вооружены, предохранители с автоматов сняты, пальцы на спусковых крючках. Что бы ни затеял Боров, он был настроен решительно и действовал сейчас с позиции силы. Гаттак, напротив, был не вооружен, ничем не прикрыт и не имел никакой возможности покинуть здание.

— В чем меня обвиняют? — решил потянуть время разведчик, прикидывая варианты.

Нет, он не рассчитывал прямо сейчас сбежать из школы. Для начала ему необходимо было добраться до Виоллы, но она уже наверняка под усиленной охраной. А тут еще эти двое плюс сам Боров. Дело дрянь.

— Пока ни в чем, — Боров начал терять терпение. — Вы немедленно пройдете со мной в кабинет, или я…

— Что? Убьете меня прямо