– эротичен, Трикстер – похотлив. Личная нехватка человека превращается в своеобразный культ травмы. Жертва смакуется. В постмодерном дискурсе травмы и всеобщей толерантности модно быть жертвой. Развивается всеобщий виктимный комплекс, рожденный из пустоты. Идолы пещер работают с культуралистскими проекциями разной направленности. Когда, некогда бывший классическим марксистом, Жижек в его новолевой ипостаси, пишет, что украинский корпоративный национализм – это путь к всеобщей пролетарской свободе, он переносит непристойное в безопасную плоскость эгалитарной тематики.

В этом есть особое самоотрицание: ведь тот же Жижек осуждал перенесение классовых проблем в область культурной антропологии, утверждая, что нельзя маскировать социальные отличия под расовые, этнические, гендерные, экологические. Когда речь идет о борьбе богатых и бедных, не стоит стилизировать её под борьбу темнокожих матерей-одино-чек-феминисток с ЛГБТ-склонностями за свои права, связанные с глобальным потеплением. Теперь же, говоря об угнетении рабочих, он предпочитает говорить исключительно о темнокожих рабочих, хотя сам не так давно утверждал, что для Запада колониями являются не только страны периферии, но и свое собственное белое население. Это ли не культуралистский перенос? Обратный жест мы наблюдаем в попытке превратить Украину в образ радикального универсалистского разрыва с цивилизационной дихотомией «Запад – Восток». В интерпретации Жижека оказывается, что это не Россия воюет с гегемоний западного мира за остальной мир (русское Символическое) и не Украина воюет с остальным миром за гегемонию Запада (украинское Символическое).

Якобы Украина воюет за «глобальную свободу» всех и вся. Открытым остается вопрос, почему всеобщий гуманизм не предполагает милости к жителям Донбасса, к рабочему, между прочим, населению, столь ценимому марксизмом, к выбору и цивилизационным предпочтениям этих людей, к их праву на жизнь и идентичность? Так корпоративный синдром американских «общих своих» выдает себя за универсальное начало и переносится из геополитической в социальную сферу. Идеология всегда осуществляет перенос Реального в Символическое – проекцию фантазма в культуру. Это делается с целью отвлечь внимание от подлинного источника страдания. Просто в роли Реального может выступать не только классовый фактор, но и цивилизационный, а в роли Симвоилческого не только культура, но и социальная утопия. Дело усложняется тем, что никто не скрывает того, что существуют страдания, порожденные несправедливостью. Разоблачать их становится как-то глупо и банально: ведь об этом все знают и все путем самоцензуры примирились со своим знанием.

Десакрализация фигуры протестующего становится повсеместной. Власть использует литературный прием писателя Джеймса Джойса, который подбрасывал критикам ключи к дешифровке своих произведений и иронизировал над ними, как бы «подмигивая» им: так по воле автора читатели и интерпретаторы ходили разными путями деконструкций. Власть точно так же подбрасывает несогласному секреты своих преступлений и недостатков в дозволенных пределах тайны: ведь общество является информационно прозрачным, и ничего более утаить под закрытым швом невозможно. Образуется открытый шов – демонстративное смакование раны, перформанс. Больше нечего скрывать, ибо всё дозволено в качестве неизбежной издержки, уже вписанной в идеальный порядок либерал-демократии, альтернативы которой якобы не существует. Смысл протестовать исчезает: сидя напротив подчиненного, начальник подмигивает через стол, героиня Шарон Стоун Кэтрин демонстративно раздвигает ноги, призывая полицейского как символ морали, порядка и государства к разврату. Мир обсуждает протесты левых против социальной дискриминации и протесты правых против геноцида традиции, при этом никто не задается вопросом, как транснациональные компании устроили бюджетный кризис или как как глобальный мир уничтожает Иное в культуре и геополитике?

По И. Канту, когда человек ищет последнюю причину всех явлений внешнего мира, он приходит к идее космоса. Когда человек ищет последнюю причину всех явлений внутреннего мира, он приходит к идее души. Когда человек ищет последнюю причину вообще всех явлений, внешнего и внутреннего миров, он приходит к идее Бога[120]. По аналогии, можно сказать: когда современный человек испытывает тревогу смерти и нехватку коллективной любви, он приходит к идолу рода за счет апроприации глобализмом правых националистических идей, культа этнического архетипа и гротеска традиции. Когда человек испытывает тревогу ответственности и нехватку индивидуальной реализации, он приходит к идолу рынка за счет апроприации глобализмом левых социалистических идей культа добровольного общественного участия. Когда человек испытывает общую тревогу пустоты и нехватку божественного смысла, он компенсирует утраченный сакральный опыт идолами пещер, которые замыкают идолов рода и идолов рынка, правые этнические и левые социальные идеи в единый глобальный кокон перверзивного карнавального смеха в дискурсе «фа – антифа». Шарон Стоун в роли писательницы Кэтрин, Джокер, Зеленский в медиа-маске президента Украины – вот экранные символические примеры идолов пещер.

Базовые вопросы бытия конвенционально, по умолчанию, считаются несущественными на фоне игр идолов. Минимизация традиционного модерного национального государства, попытка его дискредитировать как реликт «тоталитарного прошлого», сочетается с перформативным признанием национальных государств – сателлитов глобального космополитического рынка. Парадокс масок легитимируется и выдается за некую историческую объективность. Субъекты постмодерна превращаются в заложников собственных пещер, в маски трангрессии собственных перверзивных психических склонностей: будучи глубоко травмированными ими, они разыгрывают на экране собственные травмы и желания, подчиняясь клиповым законам креативности, американской мечты, прагматизма и карьеризма. Логика капитала на сегодняшний день – действительно неизбежна, поскольку инкорпорирована в психический и цифровой базис, и любые социал-демократические попытки перераспределения средств лишь временно облегчают симптомы. С другой стороны, связь между расходами на социальные нужды как причиной и финансовым кризисом как следствием расходов – это такой же фантазм, как образы героев на экране, он уже предусмотрен мультикультурной логикой. Утопия «неизбежности» – это smart-сила внушения. Капитал может переживать кризис и без социальных расходов, социальные же расходы могут приумножать капитал, но трагическая ирония этой ложной причинно-следственной связи в полной мере захватила бывшие страны коммунистической Восточной Европы, где семиотическая война Запада велась с особой настойчивостью, где неолиберальный экран устами богемного поколения реформированных социалистов («чикагских мальчиков») демонстрировал преимущества шоковой терапии «свободного рынка».

Модель поведения героини Шарон Стоун на экране, которая демонстрирует следователю свою развратность, – это модель поведение гегемонии неолиберального постмодернизма. На этом фоне трагикомичной является судьба бывших представителей советской номенклатуры в странах постсоветского блока. Ведь именно из них и состоят новые финансовые элиты. Свежеиспеченное поколение либерал-националистов представляет собой экс-коммунистов и использует имманентно свойственные тоталитарным режимам методы давления, слегка припудренные постмодерным макияжем. Экс-коммунисты привыкли к классическим стратегиям поведения: в информационной войне они предпочитают командно-административные запреты, директивную цензуру, а не газлайтинг, иронию и ползучесть. Императивность «генерала» входит в противоречие с манипулятивными практиками смарт-силы, которые разработали для своих колоний капиталистические коучеры транснационального мира. Примирить вторую и третью волну развития цензуры помогает гибридность: в обществе идолов пещер биовласть построена таким образом, что сочетает в себе сексуальную непристойность открытого шва и благонравие закрытого шва, постмодерную демонстративность