— Я даже согласен, чтобы меня застрелили, но только в тот момент, когда я обнимаю тебя.

— Отдохни! — Она счастливо засмеялась.

— А я и отдыхаю. Ты была моим первым и вторым блюдом, а теперь ты мой десерт.

— Какой ужас, — шутливо изогнулась она, сразу будто влипнув в его тело, — значит, ты людоед?

— Не знаю никаких люд. Я — Вареед. И передо мной самая вкусная Варя на свете.

— Ты ненасытный, — с нежным упреком сказала она, чувствуя, что против воли опять сама зажигается.

Кто бы сказал ей две недели назад, что она — женщина безрассудная, Варя никогда бы этому не поверила.

Время шло, бежало, ползло.

— Который час? — наконец спросила она Вадима.

Он посветил на часы своим тонким, как карандаш, фонариком.

— Два часа ночи.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Укрылись курткой Вадима. На Вариной куртке — поверх тех двух, неизвестно чьих, брошенных на пол.

— Расскажи мне что-нибудь о себе, — попросил Вадим.

— Я не знаю, — растерянно отозвалась Варя. — У меня прежде ничего такого выдающегося в жизни не было.

— А с нами сейчас происходит выдающееся?

— Еще бы! Лежим в подвале, на полу дачного дома, куда пробрались тайком, взломав замок, и который по большому счету мне и принадлежит, запертые снаружи каким-то вооруженным мужиком…

— Вон ты как… — протянул Вадим. — А я думал, ты имеешь в виду то, что произошло между нами.

— Ты имеешь в виду, что ЭТО — выдающееся?

— А ты так не считаешь?

— Считаю. Но я нарочно отшучиваюсь, потому что боюсь…

— Чего ты боишься? — удивился он.

— Сглазить боюсь. Нет, не совсем так… — Она помолчала. — Почему-то прежде я всегда инстинктивно боялась серьезных чувств. Наверное, поэтому и за Бориса вышла. Мне казалось, что правильно жить именно так: спокойно и расчетливо. Не в смысле — все переводить на деньги. А в области чувств. Ведь если не чувствуешь к человеку, который живет рядом с тобой, какой-то особой страсти, то и большую боль он тебе не доставит…

Вадим мысленно расхохотался. Он никогда не думал, что близкая по духу женщина прежде всего будет страдать теми же недостатками, что и он, и даже бояться того же…

Однако они ступили на узкую дорожку, такой мостик из одной досочки — идет бычок, качается, вздыхает на ходу. Пока не свалится. Это про них. Как, оказывается, глупо было бояться такого восхитительного чувства!

— Нет, Варюша, я вовсе не спрашивал тебя о выдающемся. Расскажи, какая ты была в школе. Чем увлекалась, кто тебе нравился?

— В школе я ходила в драматический кружок.

— Вон оно что! — понимающе проговорил Вадим. — То-то я никак одним словом не определю тебя. Кажется, что ты все время разная. А ты со мной играешь…

— Однако из такой мелочи ты делаешь такие далеко идущие выводы! — фыркнула Варя. — Увы, по сути я вовсе не актриса. А то, что показалась тебе играющей какую-то роль, легко объясняется. Просто я растерялась.

— Из-за моего появления?

— Нет, из-за того, что случилось… ну, понимаешь, когда в какой-то момент кажется, что не один человек умер, а вся жизнь рухнула.

— Ты испугалась, что осталась одна и тебе теперь не на кого надеяться?

— Наверное, от всего понемногу. Или ты считаешь, что случившееся со мной — вещь обычная, сплошь и рядом женщины в тридцать лет остаются вдовами?

В ее голосе прозвучал надрыв. Что-то Вадим никак не настроится на прежнюю волну. Когда они дышали и чувствовали в унисон.

— А что там с драмкружком?

— Я играла Лизу Муромскую в «Барышне-крестьянке».

— Это пьеса такая?

— Это повесть Пушкина такая. А мы ее написали как пьесу. Я до сих пор помню, как должна была в финале сказать по-французски: «Мэ лессэ муа донк, мсье, ву зэт фу!» Оставьте меня, сударь, вы сошли с ума!

Вадим рассмеялся и опять прижал ее к себе.

— Ах ты, моя актриса!

— Странно, — хмыкнула Варя, — я до сих пор ни разу об этом не вспоминала… Ладно, расскажу уж тебе все. По ходу пьесы я должна была целовать одного нашего мальчика…

— Погоди, а в каком классе это было?

— В девятом. Вадик, перестань меня целовать, иначе я не могу сосредоточиться!

Он на минутку оторвался от нее.

— И как ты его целовала?

— Никак, я отказалась это делать.

— Целовать на виду у всех или вообще?

— Тебе хорошо смеяться. Он был такой задавака. Парням хвастался: захочу — любая герла моей будет. И при этом он так выговаривал это слово, как будто оно было матерным.

— Но этот же поцелуй не то, что целоваться с ним по желанию.

— Все равно. Он с таким видом на меня смотрел, так своими губами двигал… не то что целовать — подходить к нему не хотелось.

— Надо было и тебе так же на него смотреть, с презрением.

— Сейчас, наверное, я бы смогла это сделать, но тогда… А руководительница драмкружка ничего не желала слушать, а только заявила, что не потерпит неподчинения… Дала мне понять, что на эту роль у нее очередь, а тут какая-то… По ее мнению, вовсе не звезда…

— И на этом твоя актерская карьера кончилась?

— Кончилась, — со вздохом ответила Варя.

— А какая началась?

— Об этом я тебе потом расскажу. Лучше посмотри, который час.

Вадим опять взглянул на часы.

— Без пяти четыре. А что ты все о времени беспокоишься?

Варя не ответила на его вопрос. Помолчала и слегка тряхнула головой, будто на что-то решаясь.

— Вадик, дай слово выполнить то, о чем я тебя попрошу.

— Нет, дорогая, в такие игрушки я не играю. Слово могу дать, только если знаю, в чем дело, и уверен, что смогу его сдержать. Скажи, что ты хочешь, а потом посмотрим.

— Утром, когда за нами придут…

— Варенька, милая, мы же не в гестапо попали, а всего лишь в чужой подвал… Зачем ты на саму себя страх нагоняешь?

— Во-первых, подвал этот мой, если ты не забыл, а во-вторых, мой папа считает, что врага лучше переоценить, чем недооценить.

— Нет, положительно, советский кинематограф пустил в твоей душе слишком глубокие корни.

— Ну при чем здесь кино!.. — чуть было не рассердилась она, но потом поняла, что Вадим нарочно ее поддразнивает. — Хорошо, пусть я совок, но неужели трудно меня послушать и сделать так, как я прошу? Чем дольше мы с тобой пререкаемся, тем меньше времени у нас остается. Ты можешь быть серьезнее?