Начштаба сверял приход-расход топлива (кажется). Без калькулятора, прошу заметить, и даже без арифмометра «Феликса», а только на древних бухгалтерских счётах. При этом он заглядывал в какие-то свои тетрадки и сверялся с прежними записями. Собственную закорючку он поставил ниже подписи Храмова, даже не прочитав.

Дальнейшее было уже делом техники. Писарь, увидев росчерки командиров, шлёпнул на приказы полковую печать. На основании подписанных документов о зачислении в штат полка пилота-стажёра Смирнова и присвоении ему звания младшего сержанта были выписаны и остальные документы. В том числе и предписание «…после прохождения лечения прибыть в распоряжение *** ШАП, направленного на доукомлектацию в запасную авиабригаду (ЗАБ), в город Куйбышев, аэродром Кряж». Бородулин обещал, что нашего Бура через месяц-полтора отпустят. Вот в середине августа он нас и найдёт в Куйбышеве.

Оставалось самое малое – экипировать будущего лётчика и снабдить его финансами на предстоящую дорогу.

Операция по трансформации нашего товарища в пилоты прошла успешно. Будем так считать, скрестив пальцы. Командование полка в суматохе вроде бы не заметило, что теперь у нас появился ещё один лётчик. Или же всё-таки заметило? Храмов, подписывая листы, как-то странно усмехнулся. Может быть, своим мыслям, может быть, что-то прикольное нашёл в тексте, а может быть, чему-то ещё. Заметил и не сказал, чтобы не раздувать дело.

Вечером тёплого дня в конце июня мы с Андреем не спеша шли по направлению к нашей санчасти. Надо было проведать ребят, которых завтра обещали отправить в сопровождении Бородулина и парней из комендантского взвода в эвакуационный госпиталь. Наши сослуживцы должны будут отправиться на лечение, чтобы потом встретиться с нами в Куйбышеве. На пригорках ещё поднимались струйки тёплого воздуха, но из низин и с лесных опушек наползала ночная прохлада. Над дальним болотцем даже появилась туманная дымка. Заходящее солнце погасило свой дневной режущий блеск и светило мягко и ласково, как домашняя лампа. Комарьё пришло на смену донимавшим нас днём слепням и принялось донимать с не меньшей старательностью. Прямо как Пушкин писал:

Ладно, всё равно мне лето нравится больше. По крайней мере, тепло. Прошедшая зима оставила у меня только одно воспоминание – постоянное желание согреться. Причём особых морозов под тридцать не наблюдалось, но такое ощущение, что холодно было везде: в скудно отапливаемых домах, в казармах и учебных классах, в машинах и поездах. И конечно же, на продуваемых всеми ветрами аэродромах. Согреться было невозможно – казалось, выстудилась вся планета и холод стал естественным приложением войны. Как будто всей этой жути и без того было мало.

Подопечные военврача второго ранга Бородулина устроили вечерние посиделки, разместившись на самодельной скамейке и на траве возле неё. Ребята покуривали и лениво переговаривались. Направления получены, предписания выписаны – сам же принимал участие в их заполнении. Якименко с осколочным ранением поедет в госпиталь. У меня была аналогичная «дырочка», только ранка небольшая и неглубокая – как от занозы. Поэтому мне просто залепили пластырем и разрешили остаться. Колосов и Смирнов тоже поедут лечить побитые бока. Сашку Пятыгина Бородулин милостиво разрешил не отправлять. Как уже упоминал, Храмов, после того как два дня перекапывал кипу документов, решил, что несколько переоценил свои силы, и согласился на лечение в госпитале и на подмосковный санаторий ВВС. Компанию ему составят ребята из первой эскадрильи, которые тоже «загорали» у Бородулина. Один «поймал» пулю, а второй со свёрнутой стопой (ну, ладно, просто подвернул ногу) – неудачно приземлился, когда прыгал с парашютом из подбитой машины.

Весь народ был ходячий. То есть все ходячие, кроме того парня из первой – единственного прыгающего (с самодельным костылём). С серьёзными ранами ребят у нас тут же отправляли в тыл. Я тоже как-то разок съездил в качестве сопровождающего. День тогда выдался дождливый, и полётов не было. Зато дорога превратилась во что-то среднее между глинистым месивом и болотом. Я же ещё потом свои синие штаны отстирывал – пришлось помогать вытаскивать застрявшую полуторку. Мои штаны – моё богатство. И ничего смешного. За такими же новыми надо в московский военторг ехать, и не факт, что они бы там нашлись.

Мы присели на траву с ребятами и присоединились к созерцанию идиллической картины летнего вечера. Когда Ковалёв затянулся своим «Беломором», я постарался вползти в клубы дыма – всё-таки какая-никакая защита от комарья. Ребята переговаривались на тему предстоящего отвода на доукомплектацию. Обсуждали, какие машины мы получим, прикидывали, как распределится пополнение. Полк будет формироваться из трёх эскадрилий, а у нас только два комэска и лейтенантов – командиров будущих звеньев можно по пальцам пересчитать. Но мы пришли не для того, чтобы расстраиваться и печалиться. Мы пришли для того, чтобы порадовать одного нашего товарища, который сидит, пригорюнившись, и задумчиво рассматривает траву под ногами. Муравьёв, что ли, выискивает?

– Эй, младший сержант Смирнов, – поинтересовался комэск, – а почему вы сегодня пребываете в таком упадническом настроении?

– Дак это, товарищ лейтенант. Завтра уеду, а куда после госпиталя направят… С вами точно уже не придётся…

– А кто вам, товарищ младший сержант, про это говорил?

– Ну, ведь и так понятно… А как вы сказали?

Комэск вместо ответа усмехнулся и посмотрел на меня. Что же, этот экспромт подготовлен. Заветные голубые петлицы из моего запаса и четыре алых треугольничка (по два на каждую) из резервов Саньки Якименко. Такая мелочь – почти ничего не чувствуется в ладони, которую я протянул Устину Борисовичу.

Но это так много для моего стрелка. Даже гораздо больше, чем если бы эти кусочки материи были из золотой канители, а треугольнички – бриллиантами самой чистой воды. И на сопроводительном документе о выдаче из государственного хранилища стояла бы подпись самого дедушки Калинина.

– Голубые, – зачарованно прошептал Устин Борисович.

– Товарищ младший сержант, ты не сомлей тут часом, – с преувеличенной строгостью проговорил наш суровый комэск. Вот чувствуется у человека тяга к театральным эффектам. Поддержим его стремление к искусству.

– Летать иль не летать – вот в чём вопрос? Правда, брат Горацио? – В ответ я был удостоен прищуренного взгляда, которым меня наградил Ковалёв.

– Я полагаю, что вопрос с дальнейшим местом прохождения службы у вас, товарищ Смирнов, решён.

Вот не зря Матвеич назвал Бура анархистом. Вновь испечённый младший сержант тут же нарушил такое основополагающее положение воинского устава, как субординация. Он попытался нас обнять, но в его состоянии это было несколько затруднительно и болезненно. Устин Борисович стал жать нам руки, приговаривая: «Спасибо, ребята, спасибо».

Минут пять спустя, когда страсти улеглись и выяснилось, что «жидкий боезапас на позиции не подвезли» и что обмыть сержантские треугольнички у нас нечем, мы снова сидели на опушке. Уже начало темнеть, и из леса потянуло ночным холодом. Что-то не очень тёплое лето выдалось на нашем участке фронта. Впрочем, если июнь холодный, то остальное лето может быть жарким и даже знойным.