Я молча плакала всю дорогу. Я плакала, когда мы ужинали, я плакала в ванной, и Лодочка с Мышонком очень удивлялись, что сегодняшним вечером остались без морских сражений за честь Кассандры… Я плакала, даже когда забралась в свою постельку, поэтому раздраженная Бабушка даже не стала читать мне книжку, а просто включила ночник и, коротко бросив: «Спи!», ушла.

Я слышала, как она, вздыхая и шепотом чертыхаясь, убирает на кухне, как гасит свет и идет в ванную, переодеваясь в ночной халат. Затем скрипнула дверь – видимо, Бабушке что-то понадобилось в шкафу, стоявшем в моей комнате.

Я крепко зажмурила глаза, чтобы она подумала, что я сплю. Но она так не подумала, потому что предательские слезы все текли и текли, и я сама уже от них устала, но не знала, где они выключаются и когда они сами кончатся.

Тихонько подойдя к моей кровати, Бабушка тяжело опустилась на краешек, положила мне на лоб руку…

– Ну, чего ты так расстроилась? – тихонько спросила она.

Я не смогла ей ответить – слишком много слов мне для этого бы потребовалось! – и только поглубже зарылась лицом в подушку. Нет, я не обижалась на Бабушку и совсем не не хотела с ней разговаривать. Я просто не могла: оставшийся там, в магазине, Мишка, «обманный» день рождения и расплата за него завтра, когда я приду в детский сад и все будут смеяться надо мной и никто больше не захочет со мной даже разговаривать… Тут уже я не выдержала и разревелась в голос.

Бабушка вынула меня из кровати, посадила на руки, прижала к себе, прикрыв одеялом, чтоб я не подмерзла, и стала тихонько покачивать.

– Спи, глупая… Чтобы у тебя в жизни большего горя, чем этот Мишка, не было… Спи… давай, закрывай глазки…

Свернувшись калачиком на ее коленках, угревшись и ухом слыша, как в Бабушкиной груди постукивает сердце, я потихоньку стала «оттаивать», и от всего-всего произошедшего за этот длинный и тяжелый день у меня остался только… страх.

– Бабушка, – шепотом спросила ее я. – А я завтра пойду в детский сад?

– Нет, милая. – Бабушка тяжело вздохнула и посмотрела на часы, висевшие на стенке в моей комнате. – Завтра мы с тобой поедем… рано и далеко…

– А куда?

– За гуманитаркой… Куда-то опять к черту на рога… Так что спи, деточка… Нам с тобой рано вставать… И я пойду спать. А то я очень устала. Хорошо?

Мысль о том, что расправа надо мной за мою невольную ложь откладывается хотя бы на один день, совсем «отпустила» мои накаленные нервы… Бабушка аккуратно переложила меня в кровать, плотно укрыла, поцеловала и сказала:

– Спи… Завтра тяжелый день, и нам с тобой понадобится очень много сил.

– А ты не можешь оставить меня дома? – уже почти засыпая, спросила я.

– Нет, деточка. – Бабушка опять тяжело вздохнула. – Я должна тебя «предъявить».

Я хорошо знала, что такое «гуманитарка». Бабушка все еще оставалась моим опекуном, в том числе и из соображений «выживания»: пособие на меня в таком случае было больше, шли какие-то льготы, а однажды каким-то чудом мы даже получили с Бабушкой путевку в Гурзуф, о чем речь пойдет в свое время и в своем месте. В том числе поэтому мы и подпадали под американскую гуманитарную помощь, за которой один раз в полгода ездили в разные концы города с огромным ворохом бумаг, выстаивали там какие-то немыслимые шумные очереди, в результате чего и получали так называемый «паек». Я не просто так не любила манную кашу – Бабушка по преимуществу была вынуждена варить мне ее из того сухого молока в блестящих серебристых пакетах, которое нам выдавали. Пойло, я вам скажу, оказывалось замечательно мерзкого вкуса – от одного запаха начинало тошнить! Гречка и мука редко обходились без копошащихся в них представителей флоры и фауны, прогорклость сливочного масла провоцировала изжогу даже у меня, и поэтому Бабушка его терпеливо перетапливала, сама себе вслух тихонько рассказывая, что «топится оно как-то не так…». В редких случаях к этому набору добавлялось «лакомство» – так называемое «шоколадное» масло, которое при всей моей любви к какао-бобовой продукции я лично на дух не переносила. Более или менее пригодными в пищу были лишь несколько банок сгущенки, конечно, смущавшие своим «зернистым» составом, но по крайней мере не такие травматичные для вкуса. И ко всему этому неизменно прилагались одна-две совершенно загадочные серебристые, гладкие и без всяких надписей высоких консервные банки с пластиковыми крышками. Их содержимое представляло собой рыжеватую, тяжелую, тягучую субстанцию, назначения которой никто не понимал и потому, при всей тогдашней голодухе, просто не ел. Они накапливались у Бабушки под кроватью, и вспоминали о них только тогда, когда Бим, спасаясь от моих «лечебных процедур», гремел ими, распихивая их лапами. Стояли они у нас много лет, куда потом девались – не помню, а вот что это было такое, я узнала, только будучи взрослой: американское арахисовое масло.

Ко всему этому обязательно прилагался какой-нибудь «предмет гардероба». Таковым, например, явился коричневый вязаный жилет с двухцветными фигурными, совершенно игрушечными пуговицами, который мне так нравился, что… я его не носила. Вынимая из шкафа, меряя его перед зеркалом, я вспоминала картинку из какой-то книжки, где дедушка в очках в почти таком же жилете уютно сидел в свете горящего камина в глубоком кресле в окружении внуков и явно собирался рассказывать им сказку. И я представляла себя сидящей у ног такого дедушки на маленькой скамеечке и слушающей длинный рассказ про подвиги каких-нибудь богатырей и как огонь от камина мягко пригревает мне спину, а где-то за стенкой тихонько шебуршит мышь. Потом мне пришло в голову, что я тоже когда-нибудь состарюсь, и мои внуки тоже захотят вот так посидеть и послушать старинные истории. А значит, и я должна буду выглядеть соответственно! Поэтому, вдоволь покрасовавшись, попринимав за неимением кресла на стуле соответствующие позы, я аккуратно складывала жилет обратно в пакет и засовывала поглубже в шкаф, чтобы сохранить драгоценное явление моей будущей старости для созерцания потомков.

А вот «гуманитарные» носки с Микки-Маусом были заношены мною до дыр (невзирая на то, что именно в них у меня отчаянно потели ноги), поскольку вызывали в детском саду у моих сверстников неописуемое уважение – ни у кого таких не было! Поэтому я добровольно каждый день приносила их из детского сада и тщательно стирала, пристраивая на батарею вечером, чтобы с утра измурзанный моими играми Микки свеженьким и бодрым снова воссиял перед взорами моих завидующих одногруппников. Наверное, были еще какие-то вещи, но раз память их не сохранила, значит, они не представляли для меня существенной ценности.

Невзирая на то что походы за этой, с позволения сказать, «помощью» – одно из самых тоскливых и тягостных моих детских ощущений, в то утро я, невыспавшаяся, опухшая от слез, была рада ехать куда угодно, только бы не идти в детский сад: как говорится, из двух зол мной выбиралось наименьшее.

Бабушка судорожно металась по темной, выстывшей за ночь квартире, нервничая и суетясь, то присаживаясь на кухне за стол с кипой каких-то бумажек, то стремительно летя в свою комнату одеваться, то бросая натягивать на себя свитер и с ним, смешно болтающимся на шее, снова принимаясь «шерстить» какие-то папки.