Тем летом я стал бывать у Ястребова реже — я был занят работой. Лев тоже посещал его не так часто, не столько из-за того, что разошелся с ним во мнениях, сколько из-за того, как неоднократно шутили общие знакомые, что у него появилась тайная пассия. После нашего разговора той июньской ночью мы с ним встречались все чаще, но я никогда не задавал вопросов о его девушке, а сам он никогда ничего не рассказывал, — и оттого я был застигнут врасплох, когда однажды в начале сентября он привел ее в нашу компанию.

Она вошла… хотел бы я сказать, что мои приятели внезапно умолкли или что комната вдруг озарилась светом, — но, конечно, ничего этого не произошло, и все, кроме меня, продолжали пить и шуметь, да и вообще такими избитыми фразами из дешевой беллетристики невозможно объяснить, что именно я ощутил, когда неожиданно столкнулся с воплощением своего собственного идеала красоты. Она вошла — высокая, тоненькая, изящная и такая юная, в воздушном шарфе цвета морской волны, стлавшемся за ней по воздуху, в переливающихся спиралями серьгах, подрагивавших вдоль ее шеи, в сопровождении гордо шествующего за ней Льва. Ее ничуть не смутили громкие голоса, скомканные газеты, горы пластинок и пустые бутылки: она передвигалась по комнате, кивая, пожимая руки, улыбаясь, словно все присутствующие были ее давними знакомыми, — и вдруг оказалась прямо передо мной, протягивая руку и внимательно глядя на меня зелеными русалочьими глазами.

— Нина Малинина, — спокойно представилась она.

Ее ладонь холодила мне руку, и среди смятения моих мыслей хрустальным колоколом звенело: чистейшей прелести чистейший образец.

— Малинина? — переспросил я, зная, что она вот-вот двинется дальше, и отчаянно стараясь ее удержать, пусть самым случайным разговором. — Надеюсь, не родственница Петра Малинина, — продолжал я сбивчиво, игнорируя бурную жестикуляцию Льва у нее за спиной, — этого самодовольного осла, чьи лекции я имел несчастье посещать в Суриковском?

Ее глаза, устремленные на меня, побледнели, стали почти серыми.

— Этот самодовольный осел, — сказала она тихо, — мой отец…

— Вот черт, — донесся чей-то голос со дна глубокого колодца, — этот, кажись, в полной отключке.

А другой голос прокричал:

— Эй, ребята, Борю позовите! Тут какой-то старикан вырубился — говорят, это ее отец!

Вокруг разразилась суета, Суханова начали трясти и толкать со всех сторон разом, и он титаническим усилием воли сумел поднять набрякшие веки. Сначала он почувствовал, будто тонет в посверкивающем, перемещающемся молоке, но вскоре перед глазами стали вырисовываться какие-то очертания, и в конце концов сделалось ясно, что он, собственной пятидесятишестилетней персоной, лежит на ковре у себя в кабинете, а сверху нависают любопытные зеваки, среди которых он, к своему изумлению, узнал восемнадцатилетнюю Нину с искаженными от волнения губами и, у нее за спиной, Льва Белкина, ясноглазого, растрепанного и вечно молодого, почему-то с гитарой в руке и в галстуке винно-красного цвета. На мгновение Суханов попытался всмотреться поближе, но тут же решил, что лучше будет закрыть глаза и тихо лежать, позволяя знакомому голосу плескаться у него над головой тревожными наплывами.

— Папа, папа, что с тобой? — спрашивал этот голос. — Это случайно вышло, они все должны были к твоему приходу разойтись… Прости меня, ради бога… У Бориса был назначен концерт, а ему в последний момент не дали площадку, вот я и подумала… Папа, ты меня слышишь? Может, «скорую» вызвать?

Он снова открыл глаза. Контуры вселенной обозначились четче. Над ним склонялась Ксения, а вовсе не Нина, и за ней на коленях стоял незнакомый парень, правда, в том же галстуке и чем-то действительно напоминающий молодого Белкина — но отнюдь не Белкин.

— Папа, пожалуйста, скажи хоть слово! — повторяла Ксения.

Суханов моргнул и взглянул еще раз.

— Это… мой… галстук? — произнес он с трудом.

Ее ладонь метнулась к губам.

— Ой, я совсем забыла! — простонала она. Молодой человек стал торопливо срывать галстук. — Понимаешь, Борису нужны были галстуки… да, кстати, это Борис, мой друг… Он сочинил одну вещь, перформанс, понимаешь…

— Называется «Ария бюрократов», — виновато объяснил мнимый Белкин.

— Помолчи, — прошипела Ксения через плечо и заговорила скороговоркой: — Он ничего плохого не имел в виду, просто… просто позаимствовал галстуки, когда забегал в воскресенье, а я только сегодня узнала. Как бы в шутку, понимаешь? Конечно, он очень расстроился, когда я ему рассказала про Валю, но ты не беспокойся, мы это уладим, а галстуки все здесь, в целости и сохранности.

— Я свой винищем залил, — сказал кто-то с порога. — Извиняюсь.

Внезапно все это стало невыносимым, подступило удушье, мнимый Белкин ринулся распахивать окно, девчушка с короткой стрижкой (откуда-то он знал ее имя: Лина) поднесла ему к губам стакан воды, а Ксения, сжимая его руку, беспомощно твердила:

— Прости, это я во всем виновата, это из-за меня тебе плохо…

— Да не дергайся ты, оклемается, — развязно вступил еще один голос, и из сгущающегося над Сухановым тумана выплыла ухмыляющаяся физиономия, обмотанная шарфом цвета лососины.

После чего все снова быстро смешалось. Откуда-то издалека он слышал, как Ксения бросала резкие, обвиняющие вопросы, суть которых он не мог ухватить, и проходимец из лифта обиженно протестовал, а потом Ксения выкрикнула: «Как ты посмел, сволочь ты, Гришка!» — и по всем углам комнаты заколыхалась смута бесчисленных голосов…

Впрочем, все эти обстоятельства занимали его все меньше и меньше, потому что, по мере того как он продолжал непонимающе смотреть на своего попутчика по лифту, ему открылось нечто чудесное, совершавшееся с медлительной неизбежностью. Из бритой мужской головы осторожно, мягко выползал гигантский воздушный шар. Как ни странно, никто, кроме него, ничего не замечал, но Суханова это ничуть не тревожило: наоборот, удивительное зрелище казалось от этого особенно бесценным. Выбравшись на свободу, великолепный желтый шар с минуту качался в воздухе, а затем с неторопливым достоинством выплыл в открытое окно, устремился к небесам и там обернулся идеально золотой, идеально полной луной.

Ну конечно, радостно подумал Анатолий Павлович и с едва заметной улыбкой тем же путем выплыл из окна.

Какое-то время он лежал без движения. По лицу ползла широкая полоса солнечного света, и по ее яркости он заключил, что час уже не ранний — десять, наверное, а возможно, и ближе к одиннадцати; однако открывать глаза он не торопился, потому как наслаждался праздностью: может ведь человек, еще не вполне пробудившийся ото сна, понежиться в собственной постели субботним утром (тут в сердце кольнула безотчетная тревога, но он ее решительно отогнал), да-да, имеет полное право поваляться летним утром в свежей пижаме, никуда не спеша и ни о чем не волнуясь, предвкушая безмятежный выходной. Он уже почти совсем проснулся, но по закоулкам памяти еще метались призрачные создания из его недавнего и притом самого невообразимого сновидения, в котором каким-то образом были замешаны искалеченный ангел в звериной клетке, незнакомец, из головы которого родился надутый воздушный шар, и толпа хиппарей и рокеров, устроивших возмутительный шабаш не где-нибудь, а в его собственной гостиной. Еще одурманенный спросонья, он поразился, что его обычно не склонный к фантазиям ум способен на подобные кошмары.