В квартире громко и настойчиво начал звонить телефон. После каждого звонка наступала пауза, всякий раз подающая надежду, что трезвон наконец прекратился, но следующий звонок, мучительно протяжный, не заставлял себя ждать, наполняя его виски отголосками головной боли, в которой он только сейчас отдал себе отчет. Ворча, он вслепую потянулся к прикроватной тумбочке, где всегда стоял телефонный аппарат, и, не обнаружив его на месте, разлепил веки — и сделал целый ряд открытий. Лежал он не в спальне, а в гостиной, с трудом втиснувшись между подлокотниками небольшой декоративной кушетки. Спал он, как оказалось, в костюме, на который теперь нельзя было смотреть без содрогания. В спертом воздухе завис тяжкий запах ладана, во рту стоял вкус разложения. Что до субботнего утра, то утро давным-давно кончилось — часы на противоположной стене показывали половину второго; и, вполне вероятно, это была вовсе не суббота. На журнальном столике, по соседству с надрывающимся телефоном, валялась кучка жалких тряпок, при ближайшем рассмотрении оказавшихся бывшим предметом его гордости — его некогда завидной коллекцией галстуков.

И конечно, он все это знал, знал в самый первый миг полупробуждения, угадывая правду каждой клеткой своего ноющего, отравленного тела, постигая ее каждым болезненным ударом сердца, — и, зная, все равно попытался убежать как можно дальше, спрятаться испуганным ребенком в мягком забвении затянувшегося сна, ибо сон, по крайней мере, обещал покой, сон, по крайней мере, не преследовал его кошмарами, ставшими теперь его явью, его жизнью. Но жизнь настигла его, навалилась и, хищно дыша ему в лицо, требовала, чтобы он встал, и ответил на телефонный звонок, и извинился перед несправедливо обиженной Валей, и посмотрел в глаза дочери, которая связалась с безумцами и наркоманами, а возможно, и сама пристрастилась к наркотикам…

Спотыкаясь, он бросился с кушетки, рванул трубку телефона.

— Ну наконец-то! — бодро затараторил Пуговичкин. — Я уж волноваться начал. Слушай, как я рад, что ты решил оставить Шагала без изменений. Вот увидишь, тебе понравится номер, вчера сверстали, такая красота — на обложку мы «Автопортрет с Музой» поставили, а на развороте…

— Ну-ну, — перебил Суханов, — значит, суббота все-таки была вчера.

Наступило краткое молчание. Он зарыл руки в ворох запятнанных, мятых, безнадежно испорченных галстуков, принялся обматывать их мертвый шелк вокруг пальцев. Почему-то разногласия по поводу Шагала не занимали его больше: их заслонили другие, неимоверно более важные вопросы. Он ощущал, как все его существо полнилось единым, мощным чувством — горем по вещам отложенным, и забытым, и не востребованным вовремя, и, видимо, потерянным навеки, — и рядом с таким горем мелочному раздражению места быть не могло.

— Анатолий Павлович, как ты там? — неуверенно спросил Пуговичкин. — Голос у тебя… странный.

— Это спросонья, — объяснил Суханов. — Вчера наркотиками накачали.

Его память о событиях прошлой ночи на неком туманном распутье растворялась в зыбком, мерцающем, волнующем дурмане, где он преклонялся перед каким-то отжившим божеством среди торжественной гулкости собора и где его прошлое и настоящее путались и сливались; но он помнил, как после ему саднило шею от жесткого ковра, как давило на него беспомощное унижение и как Ксения склонялась над ним и умоляла, умоляла простить ее… Он подумал, что не знает, какой увидит ее сегодня — все ли еще смиренно кающейся или же упрямой и отчужденной, такой же неприступной, как всегда.

— То есть как это накачали?. — издалека выкрикивал все более пронзительный голос Пуговичкина. — Кто накачал? Где накачали?

— Да у меня дома, — ответил Суханов. — Устроили тут подпольный концерт, а потом этот тип с воздушным шаром в голове…

Его взгляд упал на сложенный лист, оставленный на столе; поперек бумажной белизны размашистой рукой было написано: «Папе». Мир сделал шаг назад, отступая куда-то. Суханов протянул к листу руку, с миг держал его, не разворачивая, меж ладоней, потом сглотнул и начал читать.

Дорогой папа, все, что случилось вчера, было отвратительно и низко — прости, пожалуйста. Но может, лучше знать правду, чем питать иллюзии; теперь ты получил представление о том, какая я на самом деле, чем живу, кого люблю. Не стану скрывать: он женат, но для нас с ним это роли не играет…

Он поперхнулся дыханием и только теперь заметил, что в глухой пустоте на другом конце провода слышится одно лишь потрескивание.

— Послушай, Сергей Николаевич, — слабо произнес он, — мне сейчас недосуг. Если у тебя конкретных вопросов нет…

— На самом деле есть, Анатолий Павлович, — запинаясь, выговорил голос Пуговичкина. — Не пойми превратно, мы высоко ценим твой труд, но в последнее время нам всем за тебя как-то неспокойно, и, это… мы считаем, что тебе не повредило бы чуток отдохнуть.

— Отдохнуть? — машинально повторил Суханов.

Он все продолжал водить пальцем по строчкам письма, отчаянно пытаясь найти в них подтекст — любой скрытый смысл, отличный от того, что пощечиной хлестнул его по лицу. Я не рассчитываю, что ты это примешь или поймешь. У тебя свои принципы — уж какие есть, у меня — свои. Думаю, после вчерашнего ты долго не захочешь меня видеть, а потому я ухожу из дома. Наверное, так будет лучше…

— Да, возьми недельки две-три, — неловко подтвердил Пуговичкин, — а захочешь — так и месяц. Расслабься, поезжай на природу, классиков перечитай…

— А если я не хочу расслабляться? — без эмоций спросил Суханов. Обо мне не тревожься, поживу у друзей. — Это чья же идея? Твоя? Овсеева?

— Да, моя, и Овсеева тоже, — торопливо ответил Пуговичкин. — То есть, как тебе сказать, на самом деле… Ладно, слушай, я не должен был ничего говорить, но, черт побери, мы с тобой свои люди, Толя. Сегодня утром позвонил мне Михаил Бурыкин — ну, ты его знаешь, из министерства, не последний человек — и по секрету сказал… уж не знаю, кто эти слухи распускает, и я, естественно, постарался его разубедить, но… короче говоря, он считает, что ты вроде как… э-э… малость нездоров. Как-то… на взводе, что ли, понимаешь? Сказал, что «Искусство мира» только выиграет, если немного от тебя отдохнет, а еще… даже неудобно говорить, но вроде бы министр с ним солидарен. Пойми, это временно, исключительно по собственному желанию, пока они рассматривают твой вопрос…

— То есть меня снимают, — медленно выговорил Суханов. — Значит, не зря он старался.

— Бурыкин? Разве у тебя с ним были конфликты?

— Да не Бурыкин; Бурыкин — пешка. Есть у меня один мнимый родственник… — Суханов сделал выдох, помолчал и сказал не своим, внезапно затрясшимся голосом: — Но это не имеет значения. Все равно мне противно этим заниматься. Всегда было противно. Копаться в чужих текстах, как в грязном белье, вымарывать любое упоминание Бога, где только можно, а где нельзя — там исправлять прописную букву на строчную, вынюхивать, не затесалась ли где фамилия запрещенного художника, по поводу и без повода вставлять цитаты из Ленина — с души воротит! Родные дети уважать не будут, понимаешь? Или твои дети все еще тебя уважают, Сережа?