Однажды вечером я возвращалась в общагу и услышала ее голос, звонкий и хрупкий, лишенный в этот раз оптимистических веселых интонаций. Какой-то парень прижимал ее к стене и лез рукой под юбку. Не знаю, что на меня нашло тогда – в мозгу что-то звякнуло, хлопнуло, словно порвалась нить накаливания в стоваттной лампочке. И свет погас – в смысле внутри у меня. Совсем темно стало. Я подкралась сзади и вмазала ему булыжником по башке. И он упал. А дальше – визг Наташи, крики и сбегающиеся отовсюду люди. И препирательства:

– Она ударила его! Ударила! Просто так!

– Он лез к тебе под юбку. Я видела.

– Ты сумасшедшая! Господи, у него кровь не останавливается.

Именно в тот момент, стоя там, с булыжником в руке (на булыжнике – кровь и волосы), в окружении студентов, слушая упреки и обвинения и глядя, как по асфальту растекается темно-красная лужица, я поняла: мне нужна помощь, я не справляюсь.

* * *

Так я впервые загремела в больницу. Диагноз: нервный срыв. Замять дело не получилось – родители обо всем узнали, и спустя сутки мама уже сидела на краю моей койки и гладила меня по голове. Она, кстати, совершенно не умела гладить по голове. Я знаю, это странно звучит, но это правда – знаешь, вот есть же люди, которые не умеют свистеть или подмигивать? А есть такие, которые не умеют гладить по голове, и моя мама – одна из них. Когда она пыталась прикоснуться ко мне, на лице у нее было такое напряженное выражение, словно я не ребенок, а начиненная болтами бомба, и если она сделает что-то не так, я взорвусь нафиг. Вот так мы и сидели там, в палате, она пыталась сделать вид, что гладит меня по голове, а я делала вид, что мне это нравится; у нас был сложный и мучительный разговор, я рассказала ей все, в деталях – о новогодней ночи и об изнасиловании. Это странно, но она не расплакалась, наоборот, разозлилась, не на меня, а на моих обидчиков и уже собиралась идти в полицию. Мне с трудом удалось отговорить ее:

– Ну что ты скажешь им? «Мою дочь изнасиловали два года назад»? У нас нет доказательств. Часть улик я смыла в душе утром первого января, вторая часть зажила в течение месяца. Вот и все. Если только они не заразили меня чем-нибудь.

– Не говори так!

Она злилась все сильнее – и да, кстати, злиться она тоже особо не умела; в том смысле, что злость у нее была какая-то карикатурная, мультяшная: кулачки сжаты, брови съехались на переносице, нижняя губа дрожит, на виске вздулась жилка. Странное зрелище – выглядит так, словно она не злится, а пародирует кого-то, кто злится.

– И что? Им это сойдет с рук?

– Уже сошло.

Она хотела сказать что-то, но запнулась, вся злость вдруг испарилась. Мама снова села на край койки.

– Прости меня.

[удаленный фрагмент]

* * *

– Знаете, как соседи называли Иммануила Канта? Часовой. Он все всегда делал точно по расписанию. И каждый день гулял в саду и возвращался в одно и то же время – минута в минуту.

Молодой парень подсел ко мне на лавочку возле пруда на Патриарших. Я окинула его взглядом: черная майка, фартук в бежево-белую клетку, на груди бейдж с надписью «Миша» от руки, на щеках – милые ямочки, в руке – картонный стакан с логотипом кофейни. Он ждал, что я отвечу, как-то отреагирую на его реплику, но я молчала, и он сказал:

– Да, знаю, Кант – не самая лучшая тема для беседы, когда знакомишься с девушкой. – Пауза. – Пытаешься познакомиться.

Снова пауза. Я молчу.

– Ты каждый вторник сюда приходишь, в одно и то же время – двенадцать сорок пять. Ровно. Я вижу тебя из окна кофейни, – показал пальцем себе за спину, – я там работаю. Делаю кофе. Я бариста. Вот.

Он протянул мне стаканчик, но я не двинулась с места, все надеялась, что ему надоест со мной разговаривать и он уйдет. Мои часы запищали, я накрыла их ладонью.

Снова неловкая пауза, мимо пробежали две девушки в кислотно-ярких кроссовках.

– Я Миша, – показал он на бейдж. Потом перестал улыбаться, загрустил, вздохнул, встал с лавочки. – Ладно, прости. Не хотел отвлекать. Дурацкая была идея.

* * *

– Ну, как твои успехи? – Сегодня Нина, мой психотерапевт, в отличном настроении. – Хорошо провела время?

– Да, как и договаривались: два часа провела на природе. Сидела на лавке у пруда, смотрела на уток.

– Два часа? Ровно?

– Конечно. У меня же часы, помните? – Я показала часы.

Нина вздохнула:

– Так, Марин, мы же договаривались, что ты будешь давать себе послабления.

– Да, но послабления у меня по воскресеньям. В остальные дни я живу по расписанию.

Пауза.

– И что ты делала там, на лавочке, у пруда?

– Ничего. Сидела. Вы же сказали, что я должна «проводить два часа на природе», вы не говорили, что я должна что-то делать, пока я там.

На лице Нины – грусть, и мне ее жалко. Она действительно за меня очень переживает.

– Да ладно, я прикалываюсь. Я читала книжку, – соврала я. – И еще ко мне приставал какой-то парень.

– Приставал?

– Ну, пытался заговорить.

– И-и-и?

– И ничего.

– Ты не ответила ему?

– Нет.

– Почему? Он был тебе неприятен?

– Нет, вообще-то довольно милый. Ямочки на щеках, мне такие нравятся. Стеснялся, что-то говорил про Канта. Потом загрустил и ушел.

У Нины было необычное лицо – черты лица тонкие, симметричные, и только нос портил общую картину – кривой, сдвинутый на сторону, боксерский нос. Я все хотела спросить, почему она не вправит его на место, но стеснялась.

Она поджала губы, подалась вперед, сцепила пальцы в замок.

– И ты не заговорила с ним, потому что?..

– Потому что не хотела.

– Но ты же сказала, что он милый.

– Да, но…

– Ты помнишь, что я говорила? Общение с людьми ускорит твое выздоровление.

– Выздоровление от чего? От моей памяти? Что именно вы хотите вылечить, я не понимаю. – Это звучало грубо и бестактно, я осеклась. – Простите.

Она улыбнулась:

– Ничего.

Повисла пауза – вообще, если я и была благодарна Нине за что-то, так это за паузы, которые она выдерживала всякий раз, когда чувствовала, что мне тяжело.

– Разве память можно вылечить? – спросила я, потом зажмурилась, пытаясь как-то точнее сформулировать мысль. – То есть, постойте, я не это хотела сказать. – Я терла виски. – Знаете, в детстве отец читал мне книжку сказок «Путешествие камней». И там был один рассказ, он назывался «Центр тяжести». Речь в нем идет… в смысле, там есть город, и сквозь него дует очень сильный ветер – Ветер Истории. И чтобы противостоять ветру, жители города ходят в специальное министерство – оно так и называется Центр Тяжести. Там им на голову надевают специальный шлем, который превращает их воспоминания в камни. И чем тяжелее воспоминание, тем более плотным и тяжелым получается камень. – Я подняла на нее взгляд. – Понимаете? Тяжелые воспоминания в этом рассказе – они как ценные породы. Люди кладут их в карманы и так ходят по улицам города. Камни для них как якоря, они не позволяют Ветру Истории подхватить человека и унести в забвение. Я много думала над этим рассказом и не могла сообразить: что хотел сказать автор? Я знаю, что это дурацкий вопрос, и все же это ведь сказка, верно? В сказке должна быть мораль. Четкая, легко выводимая. И я все думала: что означают эти камни – они добро или зло? И правильно ли это: сравнивать тяжелые воспоминания с драгоценными камнями? И правда ли, что тяжелые воспоминания нужно носить с собой в карманах и что они спасают нас от забвения? Как думаете? По-моему, это какая-то болезненная фиксация на негативном. Я не хотела бы таскать свое тяжкое прошлое с собой. Не-а. Если бы я жила в этом городе, я бы вышла на улицу, выбросила камни из карманов и позволила бы Ветру Истории подхватить меня и унести куда подальше. В каком-то смысле совершила бы самоубийство. Потому что… потому что нахер такие воспоминания.