Он сидел так до тех пор, пока в кабинет не вошел Высторобец. Белозерцев открыл глаза, указал рукой на кресло. Высторобец покивал мелко, присел на край кресла, словно бы боясь провалиться в обтянутую кожей мякоть, как в болотную бездонь. Взгляд настороженный, губы плотно сжаты. – Скажи, зачем ты это снял? – Белозерцев поставил кассету на попа, показал на нее пальцем.

– А что, разве не надо было снимать?

– Думаю, что не надо, – Белозерцев послушал свой голос со стороны – ровный, хотя и придавленный, с глухотой, звучит довольно спокойно, без дрожи.

– Неужели я, узнав об этом, мог пройти мимо? Ну знаете, Вячеслав Юрьевич, – Высторобец попробовал было приподняться в кресле, но Белозерцев жестко и безжалостно осадил его:

– Не знаю!

– Я полагал, что вам должно быть известно все про ваш дом, про семью, про офис, про сотрудников, про тех, кто входит с вами в контакт, и вообще, как руководителю мощной коммерческой структуры…

– Не руководителю – владельцу, – оборвал его Белозерцев.

– Извините!

– Как говорят в Одессе, это две большие разницы. И все-таки я хочу понять, зачем, для чего, почему была снята эта видеопленка?

– Разве вы будете терпеть у себя в доме пакость, обман, предательство?

– Не буду. Это совершенно однозначно. Но здесь разоблачается не только моя неверная жена, но и я сам. Вы понимаете – я сам!

– Извините еще раз, но вот как раз этого я не хотел делать, – губы у Высторобца дрогнули, он пытливо и спокойно глянул на Белозерцева – перед Белозерцевым на мгновение предстал совсем иной Высторобец, чем минуту назад – приоткрылась занавеска и тут же запахнулась вновь. Такой Высторобец нравился Белозерцеву: холодный, расчетливый, злой. – Именно этого я не хотел.

– А получилось, что хотел. Как вы организовали эту съемку?

– Я купил… Я купил этого молодого человека. Заплатил ему деньги. «Зеленые».

– Как его зовут?

– Олег. По отчеству, по-моему – Олегович. Фамилия – Скобликов. Тридцати двух лет от роду, бывший член партии, член Союза художников, акварелист, называет еще себя поэтом – видать, пишет стихи. Проживает…

– Стоп-стоп-стоп! – поднял руку Белозерцев, и Высторобец мигом убрал газ, голос у него сделался тихим и неуверенным. – Мне его анкета не нужна. Плевать я хотел на место и год рождения. Сколько ему заплачено?

– Тысяча баксов.

– Тысяча долларов за это? За эту грязь? – Белозерцев покосился на пленку, рот у него брезгливо дернулся, пополз в сторону. – Ну и ну, Высторобец! – Он понял теперь, что происходит с Высторобцем, почему человек с боевым прошлым, солдат, скатился до обычного подсиживания, до подсматривания в замочную скважину, до сбора компромата, до стукачества. Подобное в прошлом произошло и со многими солдатами, которые вернулись домой с Великой Отечественной войны – там они находились на фронте, где острое, накоротке ощущение врага не покидало их даже во сне; немец, он ведь совсем рядом, вот он, надо только зубами вцепиться ему в глотку, перекусить ее, а пришли домой – и врага не стало. К мирной, без стрельбы и взрывов, жизни они не были приспособлены, самым главным врагом оказались жены, но жены – не Гитлер, их так скоро, как Гитлера, не одолеешь, да потом жены часто оказывались сильнее, чем Гитлер, и бывшие фронтовики стали преображаться. Они делались трусливыми, склочными, нетерпимыми к чужим промахам, они начали осваивать новое ремесло: подглядывать и стучать…

То же самое произошло и со многими афганцами.

– Да, тысяча, – подтвердил Высторобец.

– Сколько вы получаете в «Белфасте»? – Белозерцев был с Высторобцем то на «ты», то на «вы». Собственно, это принятая манера общения шефов с охранниками, поскольку шефы – господа и, как все господа, считают охранников своей личной собственностью. Хотя, с другой стороны, случается, что охранники считают своей собственностью тех, кого они охраняют – и такое бывает. Впрочем, шефов своих на «ты» они не зовут. Эти отношения – господина к своей личной собственности – и рождают то пренебрежительно-братское «ты», то отдаляющее на расстояние вытянутой руки «вы». Белозерцев не был исключением из правил, он являлся типичным господином…

– Четыре тысячи долларов, – последовал ответ Высторобца.

Белозерцев откинулся назад, сложил руки вместе и стал большими пальцами крутить мельницу – нарисовалась этакая красочная картинка чиновника, решающего, кому чего дать, а кому ничего не дать – орденок, допустим, или лауреатскую медальку, – кого пущать, а кого не пущать – в закордонье, скажем, кого одарить, а кого ничем не одаривать: в этой игре Белозерцев был кошкой, а Высторобец – мышкой. Одно крыло носа у шефа задергалось, приподнялось вместе с краем губы, затем задрожала щека, и Высторобец отвел взгляд в сторону.

– Тысячу долларов отдал за это «тьфу»? – вновь послышался неожиданно спокойный вопрос Белозерцева.

Высторобец не понимал своего начальника – сам Высторобец сделал бы невесть что на месте шефа «Белфаста», перестрелял бы половину Москвы, рассчитываясь с городом, за неверность любимой женщины, вторую половину просто бы упек в каталажку… Но Белозерцев был иным человеком и вел себя по-иному.

– Тысячу, – поспешно подтвердил Высторобец.

– Свои отдавал, из своего кармана?

– Из своего кармана.

– Копия пленки есть?

– Нет. Пленка сделана в одном экземпляре.

– Кто снимал?

– Съемка велась автоматически. Человек, который устанавливал аппаратуру, не знает ни вас, ни Ирину Константиновну.

– А этого… – Белозерцев невольно поморщился, щека у него снова дернулась.

– Ирина Константиновна зовет его Олежкой, – произнес Высторобец и поймал себя на том, что слишком неосторожно назвал героя-любовника уменьшительным именем, это Белозерцеву будет неприятно. Но, с другой стороны, из песни же слова не выкинешь – к нему так обращалась Ирина Константиновна.

– Ну хорошо… Олежку этого хорошо знаешь?

– Шапочно.

– Где находился оператор во время съемки? – продолжая морщиться, машинально, хотя и с прежним напором, спросил Белозерцев и в ту же секунду спохватился: – Впрочем, что это я – он же установил аппаратуру и ушел съемка-то велась автоматически, живой оператор снял бы весь этот позор по-другому…

– Да, съемка велась автоматически, – быстро подтвердил Высторобец. Он понял, что сейчас особенно заботит Белозерцева, и это беспокойство было, по его разумению, сущим пустяком по сравнению с тем, что произошло, видел ли кто еще обнаженное тело Ирины. Белозерцев стеснялся этого, ему было стыдно, он и себя почувствовал обнаженным, вот ведь как.

– Сколько долларов вы заплатили этому самому… установщику аппаратуры?

– Триста.

«Врешь, скотина, эта работа стоит на сто – сто пятьдесят долларов меньше, – спокойно отметил Белозерцев, кожа на лице у него одеревенела, стала чужой, щека больше не дергалась. Он хотел родить в себе неприязнь, ненависть к Высторобцу, но до конца справиться с этой задачей не смог. – Ладно, все это ерунда, чушь на постном масле, Высторобец снял это “кино”, чтобы шантажировать меня, загнать при случае в угол, прижать коленом к стене, Получить за пленку хорошие деньги… Знаем мы все это, проходили не раз. С другой стороны, пленка, сделанная в двух экземплярах, стоит в два раза меньше… Да не в два – в четыре! Это истина, которую Высторобец знает хорошо. Но если кто-то даст Высторобцу больше, чем я, то Высторобец продаст пленку ему. Впрочем, уже не продаст. Пленка-то находится у меня. Надо отдать должное, Высторобец поступил честно, принеся ее мне…»