Она прислушалась: не раздастся ли где-нибудь неподалеку раскат грома? А так захотелось, чтобы гром раздался! Вначале один, задавленный, глухой раскат, потом второй и третий, затем по улице пробежится резвый разбойный ветер, он обязательно должен пробежаться – ветер, собирающий в кучки разный мусор, пластиковые пакеты из-под печенья и орехов, обертки «баунти» и «марса», тортовые картонки и плоские, похожие на книги коробки с намертво – не соскрести, – прилипшими остатками пиццы, фантики, алюминиевую облатку различных заморских шоколадов, прочую дрянь; потом ветер утихнет, развернется где-то вдалеке и вновь промчится по улице, вызывая ощущение легкости, невесомости, после второго круга почета сделает третий, а следом, после минутной паузы, когда бывает слышно, что творится даже на облаках, в землю с барабанным грохотом врежутся первые капли дождя. Тяжелые, как свинец.

И пойдет тогда, и пойдет. Старухи в такой дождь молодеют, превращаются в юных, по-ведьмински опасных вертлявых девчонок, способных грешить где угодно и с кем угодно, мертвецы радостно бряцают своими костями в могилах. Он заставляет жить, этот дождь, заставляет петь, заставляет сбрасывать с себя годы, будто громоздкий ненужный груз…

И город, он совсем иным становится во время дождя. Особенно если дождь этот идет летом. Летние дожди – они как праздники. Праздники же, известно всем, долго длиться не могут, бесконечные праздники надоедают, бывают горьки. Праздники должны быть короткими. Так и дожди.

Летние дожди не в пример осенним – короткие.

Очень хотелось, чтобы сейчас прошел дождь, город мигом бы вздохнул свободнее, слишком уж тяжело он переносит необычную сентябрьскую жару. Город давит на людей, давит на самого себя, и гнетущее впечатление от этого пресса уже долго не исчезает – оно никак не может пройти. Складывается такое впечатление, что оно вряд ли пройдет вообще.

Ну что, гремит гром или нет? Увы. Доносится лишь многослойный шум улицы и больше ничего. Даже криков птиц не слышно. То ли покинули птицы Москву, то ли затаились.

20 сентября, среда, 15 час. 55 мин.

У Высторобца имелась в офисе своя комнатенка – глухая, будто фоб, без единой щели, выводящей на улицу, с медной решеточкой воздуховода, врезанной в потолок. В комнатенке пахло хорошей кожей – Высторобец купил полтора десятка подмышечных кобур для пистолетов, восемь штук раздал – пять охранникам, две вручил шефу – Белозерцеву тоже потребовались кобуры для личного пользования, одну отдал первому заместителю Белозерцева, а семь штук развесил по стене, будто предметы прикладного искусства, призванные украшать всякий безрадостный интерьер. Запах от кобур стоял, как от целого кожевенного завода – резкий, цепкий, способный впитываться в ткань, в химические покрытия, в мех, в шерсть – даже если Высторобец сдернет весь этот «декоративный» набор со стены, запах все равно останется. Поселился он здесь надолго.

Высторобец открыл сейф. Главной «мебелью» – или «аснавной мебэл», как иногда на чеченский манер выражался Высторобец, в комнатенке начальника безопасности «Белфаста» был сейф – тяжелый, старый, производства давно угасшей немецкой фирмы, его невозможно было взять даже противотанковой гранатой, так добротно был он сварен. Все остальное, что находилось в комнате, было лишь приложением к сейфу. Высторобец положил пачку полученных от Белозерцева долларов в конверт, заклеил прозрачной липучкой, сверху написал крупно, печатными буквами: «В случае, если я погибну, прошу передать моей жене Елене Алексеевне». Подписался.

Потом из трех помповых «винчестеров», находящихся в сейфе, он взял один, с черным тусклым ложем, подкинул в руке, проверяя, как ружье ложится в ладонь, отрицательно покачал головой – тяжеловатое, неудобное, шума от него много. Можно было взять пистолет – их в сейфе было около десятка, – имелись и старые, фронтовые, совершенно безотказные, с облезлой сталью ТТ, ставшие любимым оружием у киллеров, и «макаровы», ни разу не побывавшие в деле, густо обработанные тавотом, и нарядный вальтер с дубовыми щечками, врезанными в рукоять, и испанский «стар».

Поначалу он решил взять с собой два пистолета ТТ и «макаров», но, поразмышляв немного, положил пистолеты на полку, несколько минут молча смотрел на весь этот «подведомственный» арсенал; от запаха масла, перебившего даже крепкий спиртовый дух хорошо выделанной толстой кожи, из которой были сшиты подмышечные кобуры, в горле начало першить, перед глазами возник туман, кадык на шее Высторобца дернулся расстроенно, и он отвернулся от шкафа с оружием.

В конце концов всегда на всем приходится ставить точку – и на каком-нибудь непростом, ставшим дорогим деле, и на любви, и на учебе, и на ушедшем друге, и на предавшем товарище, – у всего есть свой закономерный итог, в том числе и у жизни. Исключений нет, кто бы как бы ни пытался тужиться и обманывать природу. Обманывать природу – значит обманывать самого себя: природа в дураках никогда не останется, человек же – всегда.

Он глянул вверх, на нарядную бронзовую – или какая она там, латунная, медная? – решеточку вентиляции, подумал о том, что решетку эту давно надо было поддеть отверткой да устроить там тайник – наверняка за ней есть лазы по воздуховоду влево и вправо, – сожалеюще вздохнул: сейчас об этом говорить поздно, сейчас надо заниматься другим.

Из шкафа он достал легкую куртку неопределенного цвета – так называемого немаркого, когда почти все севшие на ткань пятна бывают невидимы, со светлой изнанкой, – куртка была двухсторонняя, повесил ее на руку и закрыл дверь комнатенки. Произнес про себя: «Дай бог, чтобы я сюда вернулся», постоял еще немного с молитвенным выражением на лице – он и вправду молился, хотя был неверующим человеком – и покинул офис «Белфаста». Ни один человек не видел, как Высторобец вышел из помещения.

20 сентября, среда, 16 час. 00 мин.

Хоть и ждал Белозерцев звонка, был готов к нему, а раздался звонок неожиданно, пробил словно бы током, с головы до ног, – по коже даже пошла колючая мелкая сыпь, голова дернулась в сторону, как от удара. Белозерцев вдруг почувствовал себя обреченным, подтянул на шее галстук – вид его сразу сделался благообразным, как у старых интеллигентов, поправил манжеты с вдетыми в них крупными золотыми запонками, недовольно приподнял бровь, заметив на правом манжете яркое коньячное пятно. Он так долго ожидал звонка, что в нем практически все уже угасло, перекипело, плоть обратилась в прах – он стремился к этой минуте, не один раз проиграв ее в мозгу, знал, как будет себя вести при разговоре, а теперь в нем все надломилось, рухнуло, тщательно сколоченная конструкция оказалась обычной кучей хлама, валяющейся на земле, – вот Белозерцев и оттягивал разговор. Он неожиданно начал бояться телефона.

«Панасоник» зазвонил снова, звук у него был мелодичный, многоголосый, как у целого оркестра. Белозерцев сжал зубы, поддел рукой кресло, чтобы было удобнее подъехать к столу, мотнул головой упрямо, одолевая самого себя – ему важно было перепрыгнуть через странную заплотку, через барьер, образовавшийся внутри, задавить холод, скопившийся в груди, под самым сердцем – в конце концов одолел себя, громко выругался матом и схватил телефонную трубку.