– А-а, вот ты о чем! А я-то все думаю, когда ты об этом речь заведешь?

– Так ты ж слова вставить не давал! Все: «Молчи и слушай».

– Это чтобы баба да слова вставить не сумела? Ты мне еще расскажи, что коровы летают!

– Да что ж ты меня все время сутью моей бабьей попрекаешь? – не сдержалась все-таки Анна. – Что, если баба, так и не человек уже, не душа христианская?

– А для того, чтобы не забывала, кто ты есть! – Аристарх набычился и заложил руки за пояс. – А то ты постоянно в мужа оборотиться пытаешься.

– Я-а? В мужа?

– А кто себе дружину оружную завести собрался да воеводу над той дружиной поставил? Молодец! Хвалю!

– А… А?

Аристарх словно задался целью удивлять свою собеседницу и добился-таки своего, на какое-то время лишил Анну дара речи.

– Хе-хе… Вот так-то вас, шибко умных! – Староста молодцевато расправил усы, подбоченился и отставил ногу в сторону, словно новик, заигрывающий с девицами. – Но поступила ты правильно! Ты – боярыня! И не просто боярыня, а высшая в Погорынье, правильно ты Дарене сказала. Женам воеводских бояр с тобой не равняться. А коли ты боярыня, то должна у тебя своя сила быть, чтобы при нужде и власть употребить, оружием подкрепленную. В этом ты и на мужскую стезю порой вступаешь, но власть над людьми и событиями – это такое дело, что только бабой или только мужем на этой стезе оставаться невозможно. Приходится и за чужую межу заступать.

– А… – Анна попыталась задать вопрос, но никак не могла подобрать слова.

– Угу. – Аристарх кивнул, будто знал, о чем она хочет спросить. – Невнимательно ты меня слушала. Что я про бабьи извивы говорил, когда объяснял, как решить – приказывать или нет? Что вам это изначально присуще. Но ведь и нам с Корнеем так же частенько извиваться приходится, так что же мы – бабы? И ты дружину себе завела, так что ж ты – муж?

И еще одно. Ты, когда себя боярыней всего Погорынья величала, про Нинею вспомнила? А ведь она Погорынье себе подвластным считает! Все, кроме Ратного и других христианских селищ, да и там… еще как посмотреть. Хе-хе, вижу, что и не вспомнила про Гредиславу Всеславну. Как же это ты так?

– Так что же, выходит, все…

– Ага, все зыбко, ненадежно, непонятно! Запомни, Анюта, чем выше во власть, тем меньше остается чего-то такого, что раз и навсегда! Что просто и понятно: вот это так, а вот то эдак. Все время приходится думать, решать, находить способы… Одну заботу избыл, а глядь, уже другая навалилась, да еще и не одна. И опять все по кругу, чтобы держать эту зыбкость и непостоянство в том виде, как тебе надо. Все время, каждый день, каждый час, без отдыха!

А еще нужно терпение, надо уметь ждать, да и не просто ждать, а быть постоянно готовым к тому, что представится наконец случай повернуть все по-своему; и случай тот не упустить, вдруг не повторится? Ну вот, к примеру, про Нинею. Не сравниться тебе сейчас с ней в умениях боярских – а ты учись и жди. Жди, ибо она не вечна, когда-то придет и твой час, но ты должна к тому времени выучиться и быть готова принять, а доведется – и примучить Погорынье под свою руку. Вот так-то.

А насчет бабьей дружины… Я решил так! Когда сотня уходит в поход, я остаюсь править в Ратном и округе. Под моей рукой новики, отроки, что постарше, старики… хе-хе, что помоложе, и бабы, к обороне способные. Теперь же бабы под тобой будут. Вот и станет, значит, в Ратном аж две дружины. Эх, хоть на Царьград войной иди! Красота!

С Листвяной же ты все верно сделала… жестоко, но верно. Корнею она жаловаться не станет, а если он сам чего-то пронюхает… Ну это уже моя забота, ты не встревай. И думай, Аннушка, изо всей мочи думай! Я тебе для размышлений сегодня достаточно пищи дал. Вот и питай разум свой.

Ратнинский староста махнул рукой, дескать, сам дорогу найду, и Анна осталась сидеть на том же бревне, провожая его невидящими глазами.

«Что Дарену чуть не ногами топтала, ни словом не помянул, как и нету ее, а с Листвяной, говорит, жестоко… А что такого-то? Она жива, здорова, благополучна. Дети ее при ней и под защитой рода. Подумаешь, под свою руку ее приняла и впрямую сказала, что своевольничать не позволю! Можно подумать, она раньше по своей воле поступала! Это мужам нестерпимо, а мы всю жизнь так живем, и ничего. Вон я боярыня, только воли у меня еще меньше, чем раньше, даже бабьи чувства под запретом теперь… Да еще неизвестно, как оно с Нинеей обернется, сам же сказал, что все зыбко и ненадежно. Ой, мамочка, это что ж выходит: если ненадежно ВСЕ, значит, не только с Нинеей, но и с Листвяной тоже? И я для нее то же, что и волхва для меня? То-то она меня глазами поедала, каждое слово впитывала… Я-то у Нинеи учиться еще и не начинала, а Листвяна у меня уже учится? Воистину все зыбко… но я так и поняла, что веры ей нет и быть не может, оттого и к Аристарху ее отправила… Вот так-то, матушка-боярыня, придется тебе всю жизнь за Листвяной строго приглядывать, да чтобы она в этом не сомневалась. И с Кузьмой разбираться надо немедля, тут откладывать никак нельзя. Славомиров внучок, говоришь, дядька Аристарх? Ну-ну…»

Наконец встала, тщательно отряхнула порты, с грустной усмешкой вспомнив, какие надежды она на них возлагала и что получила, и направилась к крепостным строениям. Как бы Аристарх ее ни ругал, как бы ни стыдил, какой бы неумелой она себя ни чувствовала, но все равно сейчас никого выше нее в крепости просто не было. Вдруг совершенно неожиданная мысль заставила ее остановиться, поражая своей необычностью и новым пониманием всего только что тут произошедшего.

«Ну да, изругал… Чего только ни наговорил, как только ни полоскал, НО! Ведь коли подумать – сколько его знаю, козла старого, ни разу ни с одной бабой ТАК не говорил! Да и со мной раньше тоже. Это что же получается? Даже такую брань сначала заслужить надо? Выходит, он меня ругал, но тем самым и хвалил?»

И ни раздражения, ни зла на ратнинского старосту не осталось и следа. Мимо отроков дежурного десятка боярыня прошла со словами: «Оружейного мастера Кузьму ко мне в горницу! Немедля!»

«Нет, все-таки Аристарх прав: о пустяках беспокоилась, о тех же портах, а главную опасность для Мишани проглядела. Славомиров внучок, значит… Ну это мы еще посмотрим! Корней с дедом справился, а внучок против меня не устоит! Мало ли что Аристарх сказал, в таком деле лишнего пригляда не бывает. Тем более для Кузьки я не только боярыня, но и тетка. Вот и разберусь по-родственному».

С такими мыслями Анна металась по горнице в ожидании племянника: помимо беспокойства о неожиданно обнаруженной угрозе сыну, ее грызла досада из-за того, что ей об этом сторонний человек сказал, а не сама она заметила изменения в Кузьке. То, что он у нее на глазах вырос и, почитай, каждый день рядом вертелся, а перемены-то как раз со стороны лучше видны, боярыня извинением для себя не сочла. Ничего удивительного, что Кузьму Анна встретила совсем неприветливо; не то что по-боярски – по-бабьи уперев руки в боки, чуть ли не визгливым тоном вопросила: