Закончилась у него служба в 1941 году, в январе. Но то ли из-за того, что свекровь Прасковья Игнатьевна что-то накляузничала в письмах ее сыну, то ли у него была своя цель, только он на этот раз приехал не домой, а к сестре Леле, жившей у мужа на Комсомольском проспекте, и от Анны его приезд скрыли.

Леля позвонила ничего не подозревавшей Анне на работу и попросила:

– Ты дай нам Ингу, пускай она у нас немножко побудет.

Четырехлетнюю Ингу к ним отвезла свекровь Прасковья Игнатьевна.

Инга побыла там несколько дней, Анна звонит и говорит:

– Я заеду за Ингой, хватит уж, загостилась…

И слышит неожиданное:

– Никто тебе ее не отдаст.

…Анна застала там всех, в том числе и мужа. Вот тогда и узнала, что он, оказывается, приехал и находится в Москве. Стала требовать отдать ей ребенка. Но Ингу не отдавали. И даже стали драться. Муж Анны, хотя и был податливым по натуре, на жену никогда не замахнулся и никому не дал ее тронуть. Он всячески отгораживал ее от махавших руками своих единомышленников. Но и Анна не растерялась, она сняла с Инги валеночек и стала им бить по го ловам нападавших – поверх рук мужа, который всячески мешал противоборствующей стороне наносить ответные удары.

От криков, от шума Инга испугалась и заплакала. Квартира имела коридорную систему, и вскоре из всех комнат вышли соседи. Видя, что ребенок плачет, они заявили:

– Ребенок плачет и не хочет у вас оставаться, зачем же вы задерживаете его?

Когда мать и дочь шли домой, Инга говорит:

– Мамочка, мы больше сюда никогда не придем…

Несколько позже муж Лели, работник органов, сказал как-то Анне:

– Прасковья Игнатьевна всех разбивает, мой брак с Лелей разбивает, не даст и тебе она житья.

Впоследствии я был свидетелем несложившейся семейной жизни у старшего сына Прасковьи Игнатьевны – Николая Михайловича.

Но родственники не успокоились. Прасковья Игнатьевна и иже с ней подали в суд – лишить Анну родительских прав, поскольку, дескать, она плохо воспитывает дочь, не следит за ней и т. п. И кроме того, ее надо выселить с жилплощади. Это было главным для Прасковьи Игнатьевны. Жизнь у сына с Анной, по всей видимости, уже разрушена, а отдавать площадь Анне жалко.

Со стороны Прасковьи Игнатьевны были двенадцать свидетелей, в том числе и те, которых Анна впервые увидела здесь, на суде. С ее стороны – всего лишь ее подруга Наталья Бибикина, работавшая воспитательницей яслей, и соседка по квартире Ксения Титовна, прямая по характеру, всегда говорившая то, что было на самом деле.

И еще Анна взяла с собой Ингу, ее не с кем было оставить дома. Одела ее в новенькое, недавно купленное пальтишко, надела меховую шапку и валеночки. Инга была упитанным ребенком, всегда всем нравилась. Пройдясь с мамой по улице, до здания суда, она посвежела, и щечки у нее стали похожи на два красных больших яблока.

После опроса свидетелей с речью выступила прокурор. Она сказала такие слова:

– Все можно купить или одолжить – пальтишко, шарфик, шапку, валенки, но вот такие налитые щечки, как у этой девочки, пухленькие, красненькие, ни у кого не одолжишь, нигде их не возьмешь…

Суд по иску приостановил дело, а поскольку отец не обес печивал семью, ему в принудительном порядке предписано было выплачивать алименты в пользу дочери.

Некоторое время спустя Анна случайно встретила на улице судью, под председательством которого рассматривалось то дело. Он узнал Анну, подошел, разговорились.

– Я видел, – сказал он, – что это был наговор, поэтому и приостановил дело и присудил алименты…

А муж после этого скрылся. Как узнала позже Анна, он сошелся с другой женщиной, жившей где-то на Рогожской улице, родители которой были в отъезде за границей, в Китае. Он находился на ее иждивении. А алиментов Анна так и не могла с него получить. Тогда и подала во всесоюзный розыск. Это было в том же 1941 году.

Так он периодически женился то на одной, то на другой, и только когда в прокуратуру Коминтерновского района Москвы прислала письмо одна из его очередных жен, сообщив о том, что он, будучи не разведенным, женился на ней, Анна и узнала о такой его практике. К тому времени он уже махнул в Вологду. Туда сей же час полетел исполнительный лист. Но вскоре муж вновь исчез в неизвестном направ лении.

Через много-много лет он опять приехал в Москву, устроился работать в речном пароходстве, где вновь его настиг исполнительный лист. Но после уплаты единоразовой ничтожной суммы он, как это было и прежде, испарился. И с того времени Анна о нем уже не слышала и не видела его долгие и долгие годы – до 1953 года. Как оказалось потом, он сидел два года за многоженство.

В 1941 году, в сентябре, родился я. Мама родила меня в Павловском Посаде, где в то время жила ее мать, наша с Ингой бабушка Евдокия Федотовна, покоящаяся теперь рядом со своей внучкой Ингой на Ваганьковском кладбище. В Москве были сильные бомбежки, особенно в последней десятидневке июля 1941 года, поэтому мама перед родами и отправилась вместе с Ингой в более спокойное Подмосковье к своей матери. Из Москвы эвакуировалось предприятие за предприятием, в том числе и Министерство общего машиностроения, в котором работала Анна. Но ей предстояло скоро родить, и она сочла опасным отправляться в дальний путь.

Когда мама возвратилась из Павловского Посада назад с Ингой и со мной, то узнала, что ее выписали с площади в доме на Петровке, 26. Свекровь Прасковья Игнатьевна наконец-то реализовала свою давнюю задумку. И мы все трое оказались на улице. В домоуправлении, куда мама обратилась за продовольственными карточками, – а тогда продукты можно было приобрести только по карточкам, – ей сказала знакомая учетчица:

– Тебя, Ань, выписали. Приходили свекровь и твой муж. Они хотели тебя выписать насовсем, а домоуправ Зайцев сказал, что этого делать не имеет права, а может только временно…

Мама обратилась в районное, 17-е, отделение милиции: мол, выписана с площади, продовольственных карточек нет, куда идти с двумя детьми и чем их кормить? В милиции сказали, что не могут вновь прописать, так как выписка произведена по причине эвакуации на длительный срок, пока не закончится война.

Тогда она отправилась в Главное управление внутренних дел – на Петровку, 38, благо что и это учреждение недалеко: попробуй-ка, походи с ребенком на руках! Сначала не хотели и разговаривать – по той же самой причине: закон есть закон! Но добилась приема у более высокого начальника, вновь объясняла, вновь показывала документы: вот, пожалуйста, справка из роддома, а также справка о том, что народившийся сын зарегистрирован в ЗАГСе Коминтерновского района, согласно ее паспортным данным, где значится, что она прописана на Петровке, 26. И привела такие аргументы:

– Куда я теперь должна идти – опять в родильный дом? Меня там не примут. Так где я должна жить?

Я был у нее на руках, завернутый в одеяло, а пятилетняя Инга стояла с ней рядом. В самом деле, куда ж ей с двумя детьми податься? Начальник внимательно посмотрел на всех нас, удостоверившись, наверное, что мы не шпионы, сердце его дрогнуло, и он сказал: