И еще несколько слов.

Хочется верить Григорию Михайловичу, что сейчас он не тот человек, каким был в 1940–1954 гг. Он говорит, что в его семье воспитывается приемная дочь. Пусть Григорий Михайлович заменит отца приемной дочери, отца, которого не было у его родной дочери.

Пусть своей любовью, теплым отношением к приемной дочери он искупит, хотя бы частично, свою большую вину перед погибшей кровной дочерью».

И заканчивается эта публикация словами: «Решением народного суда иск был удовлетворен. Решение вступило в законную силу».

Отца лишили права на наследование имущества дочери Инги.

Можно было бы посвятить целую большую главу трудностям в сборе нужных документов по выплате алиментов нашим отцом. Во все города и веси, где он бывал, посылались официальные запросы. И приходилось ждать, ждать, ждать… И долгое время ни один суд Москвы вообще не принимал это дело к производству. Говорили, что обращаться нужно по месту жительства ответчика, то есть нашего отца. Потом приняли все же к производству дело в нарсуде Ленинского района Москвы, по месту жительства Инги.

Но кроме этих были и еще проблемы. Вот что потом рассказывала мне мама:

«Когда я подала в суд, мне нужно было большую госпошлину заплатить за наследство, которое осталось, – за машину, за гараж… У меня денег не было никаких. Судья очень долго не могла назначить суд в связи с тем, что хлопотала у главного судьи, чтобы мне отменили госпошлину. Мне отменили ее. Потом, когда нужно было переводить машину, за нее также необходимо было уплатить госпошлину в размере 350 рублей. В нотариальной конторе посоветовали: «Вы напишите заявление, обратитесь в финансовый отдел Москвы». Обратилась. Ко мне пришли обследовать материальное положение семьи и сняли госпошлину».

Я рассказал об отце не по злобе. Мы давно, как я уже сказал, его простили. Но история злопамятна – и с этим ничего не поделаешь. Пусть рассказанное мной будет кому-то уроком и предостережением.

Вновь перенесемся в далекие годы детства.

Излишне подробно рассказывать о трудностях, с которыми сталкивалась наша семья в послевоенное время. Нехватка денег, недоедание и даже голод (в 1947 году) были распространенным явлением того времени. Но один эпизод и по сей день вызывает у меня жуткое ощущение.

Помню, Инга и я так изголодались, что не могли сдерживать себя и беспрестанно скулили:

– Ой, мама, есть хочется, есть хочется…

Разволновавшись от наших причитаний, мама встала на стул, потом на стол, за которым мы сидели и над которым висел на большом крюке широкий матерчатый абажур красного цвета, и сказала, вернее, выкрикнула трагическим, рыдающим голосом:

– Ешьте меня… Я повешусь, а вы ешьте…

И она вытянула вверх руки с поясом от халата, намереваясь зацепить им за крюк…

Мы закричали с Ингой не своими голосами:

– Мама! – и подняли страшный рев.

Нам это так ударило по нервам, что мы долго не могли успокоиться. О еде и о голоде забыли в тот же миг. Мама, сев на стул, плакала – она не видела выхода из создавшегося положения, мы плакали, потому что испугались за маму. Тогда-то она и послала Ингу к соседу дяде Боре за хлебом, о чем я упоминал в начале своей книги.

Не буду рассказывать о том, что Инга и я всеми силами старались каким-то образом внести свою лепту в доход семьи. Инга экономила на школьных завтраках и приносила домой несъеденные бублики. Я вставал в очередь за мукой в качестве подставного лица, с тем чтобы получить за эту «работу» рублишко и принести его тут же маме. Инга в девять-десять лет была уже настоящей мамой, а я лет с пяти в отсутствие остальных был за хозяина в доме: мог сам себя покормить, закрыть дверь комнаты, пойти на любую улицу – без опасения взрослых за меня…

Мне кажется, что почти с самого рождения мы были приучены к самостоятельности и дисциплине. У каждого из нас были обязанности по дому. Инга прекрасно умела вышивать, кроить, шить, готовить еду… Я в пять лет мог уже натирать паркетные полы, ходить в магазины… Все это кажется таким обычным, что не о чем тут как будто и говорить.

Но был еще один запомнившийся мне эпизод, когда хотели украсть Ингу.

Мы остались с сестрой как-то дома одни. Ей было лет двенадцать. У нее заканчивались летние каникулы, оставалось всего несколько дней до начала занятий в школе. И вдруг приходит в квартиру незнакомая женщина с серьезным лицом, в очках, в руках у нее маленький черный чемоданчик, и говорит властным голосом:

– Кто тут Инга?

К нашему счастью, помимо нас с Ингой в квартире находился и сосед дядя Боря – Борис Александрович, душа нашей коммуналки, тепло относившийся ко всем ее жителям и особенно заботливо – к нам, детям.

Инга, растерявшись, отвечает этой женщине:

– Я…

– Так веди меня в комнату, – сказала она, как только увидела, что Инга направилась на кухню. Голос у незнакомки был начальственно-раздраженный, она как бы даже прикрикнула.

Инга изменила направление и повела ее в комнату, по-прежнему ничего не понимая.

Когда мы втроем оказались в нашей комнате, женщина засуетилась и стала быстро объяснять:

– Инга, ты должна ехать сейчас в санаторий. Доставай мамин паспорт, и поедем.

У сестры врачи обнаружили когда-то туберкулез, и она состояла на учете в туберкулезном диспансере, так что на первый взгляд предложение было логичным. Но почему этот вопрос не согласуется с нашей мамой, а приходит незнакомая женщина и говорит это?

Инга побледнела и автоматически сказала то, о чем постоянно думала в эти последние два-три дня каникул:

– Но мне же в школу!

– Делай что тебе говорят! – опять последовал приказ.

Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не дядя Боря. Вероятно почувствовав что-то неладное, он не стал уходить в свою комнату, а продолжал оставаться в коридоре, лишь только подойдя поближе к двери нашей комнаты. Когда он услышал распоряжение этой женщины насчет санатория, он немедленно открыл дверь и, войдя, сразу спросил:

– Вы почему кричите на ребенка? И о каком таком санатории идет речь?

В ту же секунду женщина в очках схватила свой чемоданчик, юркнула под рукой огромного дяди Бори, – и мы следом все направились за ней, уверовавшись в один миг, что это какой-то нечестный человек, – и стала с молниеносной быстротой спускаться по лестнице, что там спускаться – буквально бежать. А дядя Боря ей еще и вдогонку что-то грозное крикнул, примерно:

– Если я вас еще раз увижу, то отведу куда следует…

Поскольку я о нашем соседе упомянул, то скажу о нем еще несколько добрых слов.

Мы все его безгранично любили и очень благодарны за поддержку и заботу. Он давно уже умер, но я его часто вспоминаю за душевное отношение вообще к людям и, в частности, ко всем нам. Умирал он, помню, от рака горла. Но не паниковал, вел себя достойно, что само по себе уже восхищало. Я приехал из армии в отпуск, на побывку домой, и, узнав о его состоянии, сразу его навестил. И вот вхожу в его комнату. Прежде самый веселый из всех наших соседей, на Новый год наряжавший всегда елку конфетами, мандаринами, огромными кусками колбасы, сыра и другими съестными продуктами, предназначавшимися специально для нас, детей квартиры, теперь выглядел увядшим, потускневшим. Но как только я подсел к нему на краешек кровати, он улыбнулся мне и сказал едва слышно: