– Будем играть на деньги? – спрашиваю я.

– Не, дружище! Мы играем на пуговицы!

В принципе, я таскаюсь за всеми, куда бы они ни пошли, и, пока все курят, я сижу снаружи и болтаю с Бобби о том, как провел день. Потом иду в свою комнату, где разложены мои мозгокарты. В шестом северном пациентов не балуют, и моя кровать так и ждет меня незастеленной, только подушка расправилась и приняла прежнюю форму, и вмятина от моей вспотевшей башки больше не видна. Я ложусь, и подушка под головой издает невероятно умиротворяющее, нежное шипение.

– Ну как, тебе стало лучше? – спрашивает Муктада.

– Да, получше, – отвечаю я. – Зря ты не выходишь из комнаты, Муктада: там, за дверями, целый мир.

– Я каждый день молюсь, чтобы однажды мне полегчало, как тебе.

– Ну мне не так уж и полегчало.

Но я чувствую себя достаточно хорошо для того, чтобы заснуть без укола.

Настал следующий день, понедельник, а значит, мне надо быть в школе.

Мне не следует сидеть с Хамблом в столовой и слушать, что делала его подружка каждый раз, когда они ходили в «Бургер Кинг», – мне следует быть в школе.

Я не должен слушать, как Эбони рассказывает своему другу по телефону, какую замечательную карту человеческого мозга я нарисовал, и приговаривает: «Он такой молодец, Мерлин, такой молодец», – я должен быть в школе.

Мне не следует стоять за Бобби, одетым в мою рубашку, в очереди за «Золофтом» – мне следует быть в школе.

Я набираюсь смелости и к одиннадцати часам добираюсь до телефона, чтобы проверить голосовые сообщения.

Я перезваниваю и оставляю ему сообщение, в котором объясняю, что если он думает, что у него депрессия, то ему сначала лучше пойти к участковому терапевту и попросить направление к психофармакологу, а дальше уже все как у меня, по накатанной. Сказал, что нечего тут стыдиться и что рад его звонку, но насчет посещения не уверен: надо много чего обдумать, и я хочу посидеть тут в покое, держась от внешнего мира как можно дальше. Еще я спрашиваю, что у них с Ниа произошло и помирились ли они.

Учителю я тоже оставляю сообщение. Говорю, что я в больнице по личным обстоятельствам и что сделаю лабораторные, когда мне станет лучше и я буду в состоянии, потому что сейчас я в месте, где необходимо избегать стрессовых ситуаций. Также я уверяю его, что предоставлю все необходимые справки от врачей, включая психофармакологов, психиатров, психологов, медсестер, руководителей восстановительной терапии и Президента Армелио. Я говорю, что, если он захочет позвонить, пусть набирает этот номер и не смущается, если ему ответят, что он дозвонился в «Паб „У Джо“».

Ну что ж, Дженне я тоже перезваниваю и обещаю встретиться с ней, возможно, на следующей неделе.

На этом все. Есть еще сообщения от Ронни и Скраггса, что-то там про травку, их я просто игнорирую. И тут вдруг вижу, что напротив меня стоит Муктада.

– Я сделал, как ты сказал: вышел из комнаты.

– Ух ты! Доброе утро! Как самочувствие?

– Нормально, – неопределенно пожимает он плечами. – Что тут делать?

– Ой, тут полно разных занятий. Рисовать любишь?

– Э-э-э…

– Играть в карты?

– М-м-м…

– А может, тебе нравится… музыка?

– Да.

– Отлично! Тогда…

– Только египетская музыка.

– А, да? – Я лихорадочно пытаюсь сообразить, где можно достать египетскую музыку и по каким названиям ее искать, как вдруг к нам подгребает, хлопая сандалиями, Соломон.

– Извините, нельзя ли потише? А то никакого покоя! – орет он на нас. При виде Соломона Муктада принимается хохотать, так что очки на носу подскакивают.

– В чем дело? – спрашивает озадаченный Соломон.

– Семнадцать дней! – говорит Муктада. – Семнадцать дней еврей со мной не разговаривал! И вот заговорил. Какая честь.

– Я разговаривал не с вами, а вот с ним, – Соломон указывает на меня.

– Так вы знакомы? – спрашиваю я.

Муктада и Соломон жмут друг другу руки, при этом штаны Соломона немного спадают, и он пытается поддержать их, согнув ногу в колене. Потом возвращает руку на место и, раздраженный, уходит.

Муктада поворачивается ко мне и объявляет:

– На сегодня хватит. – И удаляется в свою комнату.

Я трясу головой.

Звонит телефон, я зову Армелио, тот подскакивает, хватает трубку, говорит «Паб „У Джо“» и протягивает ее мне.

– Меня?

– Ага, дружище.

– Могу я поговорить с Крэйгом Гилнером? – слышу я в трубке властный голос.

– Э, это я. А кто звонит?

– Крэйг, это мистер Альфред Яновиц, директор Подготовительной академии управления.

– Вот блин! – восклицаю я и бросаю трубку.

Телефон звонит снова, а я стою рядом и не обращаю внимания. Армелио и всем, кто проходит мимо, я говорю, что это звонят мне, но отвечать я не буду. Все меня прекрасно понимают: это же звонит сам директор. Я так и думал. Я помню его, он выступал перед нами в первый день (мы с Аароном сидели тогда накуренные) и говорил, что в Академию приняты лучшие из лучших и что лучшие будут вознаграждены по заслугам. Директор заглядывал иногда в классы – посмотреть, как мы корпели над контрольными, и раздавал шоколадки, как будто хотел этим что-то компенсировать. Это он говорил: «Ваш учебный день должен заканчиваться не раньше пяти вечера», а в газетах о нем всегда отзывались как о самом жестком, решительном и прагматичном руководителе. И вот теперь наш строгий директор у меня на хвосте, потому что он знает, что я сумасшедший и что у меня полно несделанной домашки. И дернул меня черт оставить сообщение мистеру Рейнольдсу. Ну теперь все. Меня точно исключат из Академии, я не пойду ни в какую другую школу и никогда не поступлю в университет.