Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народоми знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том,чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившисьот Дрона покорного «слушаю-с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он нетолько сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинскойкоманды не будут доставлены.

И действительно, к вечеру подводы не были собраны. Надеревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей влес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велелсложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этихлошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате иникого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришелспросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.)Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затвореннуюдверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ееоставили в покое.

Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад.Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожанойподушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены наодном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости,которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца.Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в которомона находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.

Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечернимилучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которуюсмотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательноприподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себяпрохладу ясного, но ветреного вечера.

«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, иникто тебе не помешает», — сказала она себе, и, опустившись на стул, она упалаголовой на подоконник.

Кто-то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада ипоцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m-lle Bourienne, в черном платье иплерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас жезаплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею,ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнеевремя изменился к m-lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, какнесправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Даи мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого-нибудь! — подумала она.

Княжне Марье живо представилось положение m-lle Bourienne, впоследнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее иживущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко-вопросительно посмотрелана нее и протянула ей руку. M-lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ееруку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Онаговорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжнапозволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумениядолжны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой передвсеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, непонимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.

— Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, — помолчавнемного, сказала m-lle Bourienne. — Я понимаю, что вы не могли и не можетедумать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас?Говорил он с вами об отъезде? — спросила она.

Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто долженбыл ехать. «Разве можно было что-нибудь предпринимать теперь, думать очем-нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.

— Вы знаете ли, chere Marie, — сказала m-lle Bourienne, —знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно.Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…

Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, чтоона говорила.

— Ах, ежели бы кто-нибудь знал, как мне все все равнотеперь, — сказала она. — Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него…Алпатыч мне говорил что-то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего немогу и не хочу…

— Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехатьзавтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, — сказала m-lleBourienne. — Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат илибунтующих мужиков на дороге — было бы ужасно. — M-lle Bourienne достала изридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генералаРамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должноепокровительство французскими властями, и подала ее княжне.

— Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, — сказалаm-lle Bourienne, — и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.

Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали еелицо.

— Через кого вы получили это? — сказала она.

— Вероятно, узнали, что я француженка по имени, — краснея,сказала m-lle Bourienne.

Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледнымлицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.

— Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого-нибудь, —сказала княжна Марья, — и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне,— прибавила она, услыхав голос m-lle Bourienne. — Поскорее ехать! Ехать скорее!— говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во властифранцузов.