— Я бы хотел посмотреть эти спектакли, — шепчет мне Эммануэле.

— Я не люблю театр. Он меня подавляет. И я не верю в условность, не могу это преодолеть. Девяносто девять процентов актеров в обычной жизни совершенно лишены обаяния, — сетую я.

— А я еще люблю аудиокниги…

— Нет! Это ужасно.

— Почему? Немного Данте…

— О да! Немного Данте — это вполне… — сдаюсь я, и невысказанная мысль повисает в воздухе: ты, я и немного Данте…

Остальные говорят о ботоксе, подсмеиваются над возрастными изменениями, хотя, на мой взгляд, все дамы за столом очень ухоженные, выглядят изумительно, особенно Тициана. Ее мама (никак не могу запомнить ее имя, но все равно было бы неприлично обращаться к ней просто по имени) рассказывает, что у нее на лице выступили пигментные пятна и она перепробовала все кремы, какие только есть в продаже. В конце концов ей помогло обычное оливковое масло.

— Когда я сказала доктору, он поднял меня на смех.

— Врачи ничего не знают, — говорю я.

— Ровно ничего.

— Могу я узнать, синьора, как долго вы пользовались маслом, — церемонно спрашивает дама с кукольным личиком, как я понимаю, мать Эммануэле. — У меня есть два маленьких возрастных пятнышка, здесь и вот здесь.

— Четыре года, — следует сухой ответ.

— Каждый день?

— Каждый вечер. За исключением случаев, когда я ждала в гости мужчину. — Мать Тицианы жестикулирует, как бы покрывая маслом лицо, а потом елейным голоском зовет: — Любовь моя, я готова!

Мы все громко хохочем.

После этого Джина, изящная интеллигентная женщина, обращает внимание на шикарное кольцо пожилой синьоры — массивное, золотое, как бы переплетенное. Она просит посмотреть и замечает:

— Ах, у вас удивительно мягкая и нежная кожа!

Катерина тоже берет мать Тицианы за руку и подтверждает это. Та восседает как королева, пренебрежительно держа руку на отлете:

— Кто-нибудь еще хочет удостоиться чести дотронуться до моей руки? Другой возможности у вас не будет.

Я смеюсь, а она весело подмигивает мне одним глазом. Мне давно не было так хорошо. Ловлю это изумительное ощущение и запихиваю его в нагрудный карман.

Затем всеобщее внимание по инициативе тощей вегетарианки Катерины переключается на меня. Новая порция вопросов: впервые ли я так долго живу вдали от дома? скучаю ли по родителям? должно быть, я часто болтаю с мамочкой по телефону? сколько мне лет? И конечно, что у меня за имя?

— Имя у меня индийское, — отвечаю я.

— Оно прелестно, — произносит Джина, манера говорить у нее нерешительная, робкая. — Самое красивое имя из всех, какие я слышала. Словно имя богини…

Разговор продолжается, но я теряю нить.

— Ты понимаешь, что они говорят? — спрашивает Эммануэле.

— Я не все могу разобрать.

— Это потому, что здесь очень шумно, — тактично комментирует он.

Джина повторяет более отчетливо:

— Мы говорили о том, как начинаются книги. Лично мне нравится, когда роман начинается с обычной сцены, а потом постепенно всплывают подробности, одно связывается с другим, и ты понимаешь, что все это важно.

— Мне тоже это нравится, — охотно поддерживаю я. — Мне нравятся интересные сюжеты.

— Несколько часов в этой компании, и ты услышишь столько сюжетов, что не будешь знать, что с ними делать, — замечает Тициана.

Все это время продолжается трапеза. Крошечные порции одних блюд сменяются крошечными порциями других. Это не новомодные малокалорийные блюда и не изыски кулинарного искусства — просто маленькие порции. Да, все вкусно — но все то же самое. Лукреция готовит вкуснее, да и быстрее, кстати сказать.

Я объявила вначале, что у меня аллергия на алкоголь, и теперь спохватываюсь, что допиваю второй бокал просекко… а может, третий. Как это произошло?

Появляется капля горячего золотистого суфле, украшенного расплавленным черным шоколадом. На миг мы все благоговейно замолкаем. Разговор заходит о растительности на лице.

— Тебе нравятся усатые мужчины? — спрашивает меня Джина.

— Нет! — восклицаю я с широкой улыбкой. — Только гладкое!

Эммануэле полушутя дергает себя за густой ус.

— Когда он вернулся из Гватемалы, у него была длинная борода и усы, — говорит Джина.

— Ладно, в воскресенье сбрею и усы, — обещает Эммануэле под общий смех.

Мы пьем кофе.

— Ну что, не жалеешь, что мы выбрали рыбу? — спрашивают меня.

— Нет, это было великолепно. Вообще-то я очень люблю мясо, но сегодня еда была превосходна. Мне очень понравилось.

— Любишь мясо? Тогда вы единомышленники, Эммануэле тоже его обожает, — говорит Джина.

Все опять смеются. Мы с Эммануэле слишком смущены, чтобы смотреть друг на друга.

Я заметила, что Джина за весь вечер ничего не ела. Ее действия таковы: положить себе совсем чуточку и, закурив сигарету, передать блюдо дальше по кругу. Когда блюдо доходит до меня, я тоже беру немного, но Эммануэле говорит:

— Ты очень мало взяла. Бери больше! — Он спрашивает, обращаясь к самому себе: — Интересно, просекко еще осталось?

И я отвечаю: нет, кажется, нет, а потом замечаю бутылку в ведерке со льдом на другом конце стола.

— Ой, вон там. Я достану, — говорю я.

Привстаю, тянусь за бутылкой…

— Нет, нет, ты сиди, — говорит он и кладет свою руку поверх моей, удерживая меня на месте, — но не на ту руку, что ближе к нему: он полуобнимает меня и держит за левое предплечье.

Я могу довольно точно определить, что представляет собой человек, по его прикосновению. Прикосновение Эммануэле довольно приятно, но чуть отдает насилием. Твердое, уверенное, хотя и теплое пожатие — в нем все-таки явно ощущается агрессия, о которой, скорее всего, догадываются только его близкие. Еще один фактик в базу данных.

Я все же достаю просекко, при этом рукав моей рубашки слегка задирается.

— О, я вижу, у тебя тату, — замечает Эммануэле, разглядывая мою руку. — У меня никогда не возникало такого желания — сделать тату, но моя подруга попросила, чтобы я набросал для нее рисунок татуировки. Я набросал и отдал ей, но ей не понравилось.

Включаюсь в общий разговор, чтобы обнаружить: предмет обсуждения не изменился.

— Некоторые молодые люди всё выбривают, оставляют только две тонкие полоски на щеках и малюсенький треугольник на верхней губе, — говорит мама Тицианы.

— Ужасно… Какой-то бонсай на лице, — я передергиваю плечами.

— Да, очень много возни, — соглашается она, — а результат незначительный и такой некрасивый.

Приносят счет, и я чуть не падаю в обморок. По пятьдесят два евро с каждого за эти крохи? Отсчитываю пятьдесят евро, думая, что на эти деньги собиралась не только поужинать, но и накупить еды на две следующие недели. У меня есть еще двадцатка, но нет мелочи, двух евро. Воцаряется неловкое молчание, весь стол смотрит на меня. Я ощущаю на