Я помню, что когда я закрыл дверь, то ещё какое-то время стоял неподвижно. В комнате было довольно темно, а я вошёл из освещённого коридора, вот и ждал, когда глаза привыкнут к полумраку. Может, это был просто предлог. Может, я ждал, не проснётся ли она сама. И что тогда сделает.

Глаза быстро привыкли. Первое, что я увидел, — это её туфли на очень высоких каблуках. Туфли не стояли, как положено, а валялись возле двери, довольно далеко друг от друга. Я наклонился, взял её туфли и аккуратно поставил их возле стены, рядом друг с другом. Потом заметил, что в одной туфельке лежат её серьги из чернёного серебра с тёмно-красными камнями. Вернее — даже с вишнёвыми. Я вынул серьги и тихо положил их на журнальный столик рядом с диваном. Я терпеть не могу всяческого беспорядка. Но тогда мне показалось очень забавным, что она сунула серьги в туфли, а туфли бросила, как попало, куда придётся.

Потом я увидел её тёмно-вишнёвое платье. Оно полулежало в кресле, как живое. Как экзотическая бабочка, из тех, которые никогда не залетают в наши широты. Платье тоже спало, раскинув крылья. Я тогда подумал: надо бы сжечь это платье. Эти крылья бабочки. Эту лягушачью кожу. Тогда она останется здесь навсегда. Не сможет превратиться опять в постороннюю, из чужого круга, — и останется навсегда. В какой-то момент я всерьёз в это поверил. Я подкрался к платью и дотронулся до него. Платье проснулось, отстранилось от моей руки, соскользнуло на сиденье кресла и опять уснуло. Платье чувствовало себя спокойно, потому что знало: она рядом.

Она была рядом, на полу, посередине ковра, тоже спала. Я обошёл ковёр, стараясь не наступать даже на его края, сел на пол рядом с диваном и стал на неё смотреть. Мама говорит, что нельзя смотреть на спящего человека, от этого спящему может присниться плохой сон. Тогда я не помнил, что об этом говорила мама. Я просто хотел увидеть, как она спит.

Она спала в странной позе: лежала на боку, уткнувшись носом в подушку с вышитым тигром, а руки и ноги были вытянуты вперёд, далеко высунулись из-под покрывала, ладони и ступни сложены вместе. Узкие розовые ладони и узкие розовые ступни. Только пальцы рук были слегка согнуты, а пальцы ног — слегка растопырены. Я заметил, что кожа на подошвах была совсем гладкая, такая гладкая кожа бывает у маленьких детей. И маленькие дети тоже иногда спят в такой позе. Я однажды был по работе в детском саду, как раз в тихий час попал. Заведующая через дверь показала мне спальню, чтобы я убедился, какие там условия. Тогда я видел, что некоторые дети вот так спят. Ещё котята в такой позе иногда спят. Свалятся на бок, вытянут перед собой лапы, сложат их все вместе — и спят.

Тогда мне это показалось очень смешным — то, как она спит.

Я обхватил ладонями все её лапы и сгрёб их в пучок. Её лапы были очень горячими, как утюг, и в каждой лапе бился сильный медленный пульс. Целый пучок сильных медленных пульсов. Я вдруг услышал, как стучит моё сердце — в три раза быстрее. Раз — вместе с её сердцем, потом быстро: два-три, потом опять вместе с её сердцем: раз! Раз — два-три, раз — два-три… В ритме вальса. Я крепко держал в своих ладонях пучок её горячих пульсов, слушал ритм вальса и тихо смеялся. Я тогда подумал: наверное, именно такое состояние называют счастьем. Я уже понимал, что сошёл с ума, но при этом был счастлив. Очень.

Она шевельнулась, потянула свои лапы из моих рук, втянула их под покрывало, перевернулась на спину и, не открывая глаз, хмуро спросила:

— Чайник закипел?

Я поднялся с пола, подошёл к окну, раздвинул шторы и сказал:

— Марк кофе сварил. Вставай, уже поздно. Вон солнце какое.

Солнце заливало всю комнату, освещало каждый уголок, каждую деталь, но ярче всего — её. Она лежала, крепко зажмурившись, и поэтому я впервые мог рассмотреть её как следует. Ничего особенного, если судить объективно, в ней не было. Худенькое скуластое лицо, небольшой прямой нос, губы, вырезанные, как лук Амура. И разноцветные волосы, опять растрёпанные, как у Гавроша. Волосы щекотали нос вышитому на подушке тигру, тигр улыбался. Я тогда так и подумал, всерьёз: тигр улыбается. Уже совсем сумасшедшим был.

Она открыла глаза, минуту смотрела на меня, сильно щурясь, потом так же хмуро сказала:

— Я кофе не пью.

Я сказал:

— Марк в деревню за молоком пошёл, сейчас принесёт.

Она сказала:

— Молоко я тоже не пью. И мне надеть нечего. Я вчера платье томатным соком облила, пришлось сполоснуть. Оно, конечно, не высохло ещё.

Я сказал:

— Ну, вот это как раз не проблема. Наденешь что-нибудь моё.

Она вдруг захохотала — звонко, заливисто, я никогда не слышал, чтобы она так смеялась. Я никогда не слышал, чтобы вообще кто-нибудь так смеялся. Очень естественно. Я тоже невольно засмеялся. И тигр, вышитый на подушке, смеялся и щурил жёлтые глаза. Она перестала смеяться, потёрла кулаками глаза, а я спросил:

— Ты почему смеялась?

Она сказала:

— Это я представила себя в вашем сером костюме, в белой рубашке и с бордовым галстуком. И в ботинках сорок четвёртого размера. И с кейсом.

Я вдруг тоже представил эту картину — и сам захохотал, как сумасшедший. От смеха даже сполз на пол, сидел под окном и хохотал, никак не мог остановиться. Она протянула руку в сторону, пошарила на кресле и надела на нос очки. Это были мамины очки, я их сразу узнал — одно стекло у очков было треснуто, одна дужка замотана синей изолентой. Значит, мама забыла свои очки здесь, когда приезжала наводить порядок.

Меня эти очки совсем доконали. Она с интересом смотрела на меня поверх этих очков с одним треснутым стеклом, и от этого мне было ещё смешнее. Я хохотал и хохотал, даже слёзы на глазах выступили и живот заболел. Настоящая истерика. А она совсем не смеялась, даже не улыбалась, так, чуть-чуть, как всегда. Наконец она сняла очки, сунула их опять на кресло и сказала:

— Антракт в программе. Ну, так я не поняла: чайник закипел? И во что мне одеться? Правда, что ли, в ваш серый костюм?

Я с трудом отдышался и сказал:

— Сейчас я спортивный костюм тебе принесу, он совсем маленький. А пока будешь одеваться, чайник поставлю.

Я поднялся, осторожно обошёл ковёр по периметру, стараясь не наступить даже на край, и пошёл за спортивным костюмом. Вернулся через минуту, её в комнате уже не было, наверное, в ванную пошла. На ковре лежала простыня и подушка с вышитым на ней тигром. Покрывала не было, покрывало она забрала с собой, наверное, завернулась в него вместо одежды. Я положил спортивный костюм на диван и прежде, чем уйти, потрогал её темно-вишнёвое платье, которое так и продолжало спать в кресле. Одно крыло у платья было ещё мокрое. Я тогда подумал: надо было повесить платье на «плечики», тогда оно успело бы высохнуть. Но мне нравилось, что оно не успело. Чем дольше она не влезет в свою лягушачью кожу, в это птичье оперение, в эту шкурку экзотической бабочки из тех, которые никогда не залетают в наши широты, тем дольше она будет со мной. Понятия не имею, что я тогда имел в виду. Скорее всего — ничего. Вряд ли я тогда был способен мыслить рационально. Если бы был способен мыслить, я бы хоть посмотрел, что за пачка документов у неё в сумочке. И что за документы на другую фамилию. Тогда, гаишнику на дороге, она говорила о каких-то документах на другую фамилию. Гаишник вообще внимания не обратил. Как будто ему каждый день предлагают посмотреть пачку документов на разные фамилии и выбрать то, что понравится. Я тогда тоже почему-то внимания не обратил, но я ведь не представитель власти. А потом я вспомнил про документы, но в сумку даже не заглянул. Даже не подумал об этом. Наверное, просто уже не был способен думать.