У Олферия забегали глазки – тщился вычислить, кто из своих доносит. Но Григориева нарочно сказала так, чтобы догадаться было невозможно.

– Ох, Юрьевна, ничего от тебя не скроешь, – с лукавым смирением потупился приказчик, чувствуя, что боярыня не сердится.

– Ладно. Приворовывай, да не воруй, и будет у нас с тобой лад. А теперь говори главное: сговорился о встрече?

– Да. От Борисова пришел слуга, ждет в людской. Проводит прямо к государю, через черное крыльцо.

Григориева довольно улыбнулась. Что Иван не напускает на себя важности, а просит быть неотложно и без церемоний, это был знак хороший.

– Пускай подождет. Умоюсь с дороги, переоденусь в уместное…

Выгодцев пошел распорядиться, а Настасья, не теряя времени, освежила лицо колодезной водой, тело растерла полотенцем, чтобы застоявшаяся кровь побежала быстрей.

Постучал приказчик – велела ему войти, повернуться к стене, а сама пока одевалась – служанки уже вынули из сундуков платье.

– Что мне надобно знать перед беседой с Иваном? – спросила она в продолжение разговора. – Ты Москву изнутри понимаешь. Расскажи.

Покряхтев, почесав седой затылок, Олферий ответил так:

– Новгородские Москву боятся, говорят про нее одно плохое. И плохого тут, конечно, много. Но ты, боярыня, пойми вот что. Тут можно жить припеваючи – если с умом. Это как… – Он не сразу нашел сравнение. – Как по морю плыть, когда сильный ветер. Дурак начнет против ветра поворачивать и мачту себе сломает. Либо под волну бортом встанет, и перевернет его. Кто среднего ума, встанет прямо под ветром и знай гонит вперед – не туда, куда ему надо, а куда надо ветру. Башковитый же человек начинает парус немножко поворачивать, то влево примет, то вправо, и ветер принесет туда, куда тебе надо.

– Ты говори попросту, без парусов, – велела Настасья.

– А попросту так. Московские правила нетрудные. Власти не перечь, кланяйся ей чем ниже, тем лучше. Про законы ведай, что они для дураков писаны, и блюди один-единственный: понимай, чего хочет власть – не на словах говорит, а на самом деле хочет, и никогда тому не препонствуй. На Москве дела делать выгодно. Умный человек в сто разных рук копейку совать не будет, а даст гривенку в одну руку, самонужную – и после получит прибытка вдесятеро. Вот и вся наука. Тебе после новгородских хитроумностей ее освоить будет легко.

Григориева выслушала совет внимательно. Согласилась:

– Да, так жить просто. Если у тебя хребет гибкий. Если ты не ногами по земле ходишь, а на брюхе извиваешься.

– Это да. У кого хребет не гнется – здесь сломают.

Смотря на приказчика, Настасья удовлетворенно думала: коли ты так мыслишь, можно от тебя не таиться.

– Снурки сама завяжу, – сказала она служанкам. – Ступайте, девки, отдохните с дороги. Если Захар Попенок уже здесь, пускай войдет.

Остались вдвоем.

– Повернись, Олферий, теперь можно. Отчего не спрашиваешь, для какой надобы я буду встречаться с Иваном?

– Захочешь – скажешь, – кротко молвил Выгодцев. – А не захочешь – мне и знать незачем.

Но глазами помаргивал. Понимал, что и его судьба решается.

– Как это незачем? Ты теперь будешь моя правая рука, считай – мой посол на Москве. Должен всё знать, всё понимать… Про наши новгородские дела тебе известно. Там ныне Железная с Шелковой правят. Пока меня не трогают, стелят мягко, но потом сожрут и косточки обглодают – ясно.

Олферий осторожно заметил:

– Я еще в ноябре подумал, что теперь тебе кроме как к Москве податься некуда. Если решила – правильно делаешь. Настоящая сила – тут.

– Податься не значит поддаться. Я к Ивану не в прислужницы собралась.

Постучали в дверь. Вошел Попенок, поклонился Выгодцеву – тот в ответ согнулся чуть не пополам, не узнал былого помощника. На новой должности Захар стал осанист, пышнобород, толст – будто лет на двадцать постарился.

– Это подвойский великого веча Захар Климентьевич Попенок, – сказала Настасья, и приказчик поклонился снова, теперь уже лбом в пол.

– Захар знает мои замыслы. Вы еще после промеж собой поговорите. Познакомитесь…

Она подмигнула Попенку. Тот поверх склоненной седой головы прежнего начальника оскалился.

– …Если коротко, про самое главное, то мыслю я так. Господину Великому Новгороду нужно быть не с Литвой, а с Москвой. – Григориева с нажимом повторила: – С Москвой, а не под Москвой. Ясно? С Иваном я ныне встречаюсь, чтобы объяснить ему выгоду сего уклада. Ну, задавит он Новгород, сделает еще одной своей вотчиной. Что проку? Будто у Ивана мало других вотчин. Нет, не так нужно. Без свободы захиреет торговля, зачахнут промыслы. Новгород для Руси – дверь в Европу. Эта дверь должна отпираться легко, без скрипа. Я предложу великому князю в новгородские дела не встреваться, наместников московских не сажать, дать нам жить своим обычаем и своей волей, а за это Новгород станет платить в государеву казну по двадцати пяти копеек с каждого прибыточного рубля. И получится это больше, чем Иван собирает со всех своих остальных земель. Так зачем же резать корову, которая дает много молока, а будет давать еще больше?

Выгодцев слушал – мял бороду.

– Что думаешь, Олферий? Услышит меня Иван? – спросила Настасья.

– Услышать-то услышит. Он ухватист… Ты только вот в чем, боярыня, не ошибись. Иван Васильевич любит не деньги. Он любит то, чего можно через деньги достичь. Про это подумай.

За хороший совет Григориева приказчика обняла и поцеловала. Старик от такой чести аж всхлипнул.

Дворцовый слуга, ожидавший Григориеву, был не в багряном кафтане и собою не виден – маленький, неприметный человечек в черном. Не поклонившись, не поздоровавшись, сказал:

– Иди за мной, боярыня. Посох здесь оставь. К государю входят с пустыми руками.

– Может, еще и обыщут? – окрысилась Каменная.

Черный человечек спокойно ответил:

– Надо будет – до пахов ощупают.

Спускать дерзость, да еще слуге, Настасья не привыкла. Стукнула наглеца посохом по хребтине. Тот ойкнул и теперь поклонился.

– А палку все-таки оставь. Не пустят…

Семенил впереди – с опаской оглядывался на суровую женищу.

Пришлось пройти через три заставы: сначала у ворот великокняжеского двора, потом у черного крыльца и еще раз перед входом во внутренние покои. Молодцы стремянной сотни, охранявшие государеву особу, были богатыри хоть куда, и собою нарядны, с золочеными бердышами, а вот дворец боярыне показался убог. Терем был сложен еще прапрадедом Ивана, скряжистым Калитой – из крепких мореных бревен, прочно, да некрасно. Что ж до убранства – в Новгороде средней руки боярин живет богаче и удобней. Кое-где лежали византийские ковры и висели фряжские араццы, тканые картины – должно быть, из Софьиного приданого, но были они ветхими и тусклыми. На сундуках вдоль стен, правда, сверкали чаши, кубки, ендовы из тяжелого серебра, однако у каждой стоял охранник. Боятся покражи, что ли?