Артем сложил пальцы козырьком, и закрывшись этим козырьком от алого света, которым была залита станция ВДНХ, вгляделся в гостя.

– Чего тебе надобно, старче?

– Вы Артем?

– Допустим, – Артем втянул носом воздух. – Зависит.

– Я Гомер, – заявил старик, не вставая. – Зовут так.

– Правда?

– Я книги пишу. Книгу.

– Интересно, – сказал Артем голосом человека, которому неинтересно.

– Историческую. Как бы. Но про наши дни.

– Историческую, – повторил Артем осторожно, оглядываясь по сторонам. – Это зачем? История-то, говорят, все! Кончилась.

– А мы? Кто-то должен ведь обо всем, что с нами тут… Обо всем, что с нами тут происходит, потомкам рассказать.

Если не от Мельника, думал Артем, то кто? От кого? Зачем?

– Потомкам. Святое дело.

– И надо о самом главном, с одной стороны, рассказать… Чем мы тут живем. Все вехи и перипетии, так сказать, отразить. А с другой – как это сделать? Сухие факты забываются. Чтобы люди запомнили, нужна живая история. Нужен герой. Искал вот материал. Пробовал всякое. Казалось, нашел. Но потом взялся… И не сработало. Не получилось. А потом услышал про ВДНХ, и…

Было видно, что старику нелегко объясниться, но Артем не собирался ему помогать; он все не мог понять, что же сейчас будет. Зла от старика не шло, одна неуместность, но что-то скапливалось в воздухе, что-то образовывалось между ним и Артемом такое, что должно было вот-вот разорваться, ожечь, и посечь осколками.

– Мне про ВДНХ рассказали… Про черных – и про вас. И я понял, что должен именно вас найти, чтобы эту…

Артем кивнул: дошло наконец.

– Отличная история.

И, не прощаясь, зашагал прочь, сунув вечно зябнущие руки в карманы. Старичок застрял сзади на своем удобном табуретике, что-то еще объясняя Артемовой спине вдогонку. Но Артем решил: оглохнуть.

Поморгал – глаза привыкли, можно больше не щуриться.

К тому свету, который на поверхности, они дольше привыкали. Год. Это быстро! Большинство жителей метро от солнечного света, даже от такого, облаками придушенного, ослепли бы, наверное, навсегда. Всю жизнь в впотьмах ведь. А Артем себя видеть наверху заставил. Видеть тот мир, в котором родился. Потому что если ты не можешь солнце потерпеть – как ты наверх вернешься, когда время придет?

Все в метро родившиеся росли уже без солнца, как грибы. Нормально: оказалось, не солнце нужно людям, а витамин D. Оказалось, солнечный свет можно в виде драже жрать. А жить можно и на ощупь.

В метро общего освещения не было. Не было общего электричества. Совсем ничего общего не было: каждый сам за себя. На некоторых станциях наловчились вырабатывать достаточно света для того, чтобы было почти как раньше. На других – его хватало на одну лампочку, горящую посреди платформы. Третьи были забиты густой чернотой, как в туннелях. Если приносил туда кто-то свет с собой в кармане, то мог выловить из ничего по кусочкам – пол, потолок, мраморную колонну; и из темноты сползались на луч его фонарика жители станции, желающие немного посмотреть. Но лучше им было не показываться: без глаз они вполне приучились существовать, но рот-то у них не зарос.

На станции ВДНХ жизнь была налажена крепко, и народ был балованный: у отдельных людей в палатках горели утащенные сверху маленькие диоды, а для общих мест имелось старое еще аварийное освещение – лампы в красных стеклянных колпаках; при таком было бы удобно, положим, негативы фотографий проявлять. Так вот и Артемова душа медленно в этом красном свете проявлялась, появлялась из проявителя, и видно становилось, что снята она была еще там, наверху, майским ярким днем.

А другим днем – октябрьским, пасмурным – засвечена.

– Отличная история, а, Жень? Помнишь черных? – шептал Артем; но отвечали всегда другие. Всегда не те ему отвечали.

– Здоров, Артем!

– О, Артем!

Здоровались все. Кто-то улыбался, кто-то хмурился, но здоровались – все. Потому что все помнили черных, а не только Женька с Артемом. Все помнили эту историю, хотя не знал ее никто.

Станция метро ВДНХ: конечная. Дом родной. Двести метров в длину, и на них – двести человек. Места как раз: меньше – не надышишься, больше – не согреешься.

Построена станция была лет сто назад, во времена прежней империи, из ее имперского обычного материала: мрамора и гранита. Замышлялась она торжественной, как дворец, но была, разумеется, закопана в землю, так что вышло среднее между музеем и усыпальницей. Прадедовский дух тут был, как и в прочих всех станциях, даже и более новых, совсем неистребим. Вроде и выросли жители метро, а все сидели у каких-то древних стариков на их бронзовых коленях, и слезть было нельзя – не отпускали.

Закопченные колонны развесистые, в арках между ними развернуты древние и изношенные армейские палатки: в каждой – семья, в некоторых – по две. Семьи эти можно запросто перетасовать, никто, наверное, разницы и не заметит: когда живешь вместе двадцать лет на одной станции, когда между твоими тайнами и соседскими, между всеми стонами и всеми криками – брезента один слой, так получается.

Где-то, может, люди бы и съели друг друга уже – зависть ведь, и ревность к Богу, что он чужих детей больше любит, и невозможность разделить с другими своего мужа или жену, и жилплощадь вполне стоит того, чтобы за нее удавить; но не тут, не на ВДНХ. Тут вышло как-то просто – и по-свойски.

Как в деревне или как в коммуне. Нет чужих детей: у соседей здоровый родился – общий праздник; у тебя больной – помогут тянуть, кто чем. Негде расселиться – другие подвинутся. С другом подерешься – теснота помирит. Жена ушла – простишь рано или поздно. На самом деле ведь никуда она не ушла, а тут же осталась, в этом же мраморном зале, над который сверху навалено миллион тонн земли; разве что теперь за другим куском брезента спит. Но каждый день будете встречаться с ней, и не раз, а сто. Придется договориться. Не получится представить себе, что ее нет и не было. Главное – что все живы, а там уж… Как в коммуне или как в пещере.

Путь-то отсюда был – южный туннель, который вел к Алексеевской и дальше, в большое метро, но… Может, в том и дело, что ВНДХ была – конечная. И жили тут те, кто не хотел уже и не мог никуда идти. Кому дом был нужен.

Артем остановился у одной палатки, замер. Стоял, просвечивал им внутрь сквозь изношенный брезент, пока наружу не вышла тетька с отечным лицом.

– Здравствуй, Артем.

– Здравствуйте, Катерина Сергевна.

– Жени нет, Артем.

Он кивнул ей. Захотелось погладить ее волосы, за руку взять. Сказать, мол, да я знаю, знаю. Я все знаю на самом деле, Екатерина Сергеевна. Или вы себе это говорите?

– Иди, Артем. Иди. Не стой тут. Поди там, чайку выпей.

– Так точно.