вышивкой платья сестер и мачехи. Да еще и терпела злобные истерики по поводу того, что она якобы нарочно хочет извести все шелковые ленты и все кружево на платье Марии, чтобы Анна выглядела хуже. И наоборот. Сэнди вполне могла бы поинтересоваться, для чего ей это делать – ей-то что за выгода помогать кому-то из них в ущерб другой? Но Сэнди было уже все равно. Она страшно устала, потому что на рассвете в ее комнату врывалась одна из сестер – а иногда и обе сразу – с очередной потрясающей идеей относительно того, что должно сделать их неотразимыми, а каждый вечер Сэнди приходилось сидеть над шитьем до поздней ночи, когда все остальные дела по дому были уже переделаны. Глаза у нее от работы при свечах болели так, как будто в них насыпали песка, и все, о чем она мечтала – это чтобы идиотский праздник, наконец, остался позади, и у нее была возможность наконец-то выспаться.

Когда настал день праздника, и сразу после завтрака – к которому ни Анна, ни Мария почти не притронулись, чтобы у них не начал выпирать живот – мачеха с сестрами, наконец, разрядились в пух и прах, уселись на принадлежащую отцу двуколку и отправились гулять и веселиться в городе, Сэнди бессильно опустилась на крыльцо, и в первый раз за много месяцев расплакалась.

Тот, кто увидел бы Сэнди со стороны, наверняка решил бы, что она плачет от обиды – все, кроме нее, будут развлекаться в городе, смотреть на акробатов и глотателей огня и отдыхать, а ее ждет только тяжелый, монотонный труд. Ни мачеха, ни сестры не убрали со стола, и Сэнди знала, что, когда она поднимется в их комнаты, то там будет страшный бардак – такой, как будто там прошелся ураган. А ее собственный отец даже не обернулся, чтобы посмотреть на Сэнди, потому что его затуманенном мозгу, вероятно, представлялось, что она сидит в двуколке вместе с ними, разнаряженная и счастливая, как Анна и Мария. Но на самом деле горе Сэнди было куда глубже, чем детское огорчение, которое она могла бы испытать из-за того, что ей не удалось поехать в город. Она так устала, что, если бы даже у нее была возможность отправиться в Тилфорд вместе с остальными членами семейства, она все равно бы предпочла остаться дома. И именно это было самым худшим. Грета с ее замечанием о призраках была не так уж далека от истины. Но Сэнди еще никогда с такой отчетливостью, как сейчас, не ощущала, что она уже не может быть самой собой. Долгая жизнь под одним кровом с мачехой и сестрами высосала из нее всю способность к радости, и будущее представлялось ей абсолютно беспросветным.

«Я так больше не могу, - мысленно повторяла Сэнди, вжавшись лбом в колени, обтянутые старой заплатанной юбкой, по которой быстро расползалось мокрое пятно от слез. – Не могу, не могу, не могу…»

- В чем дело, милая? Кто тебя так расстроил?

Женский голос, неожиданно раздавшийся над головой у Сэнди, был высоким, чистым и на редкость мелодичным. Сэнди осознала, что, пока она сидела на крыльце, забыв закрыть ворота и полностью погрузившись в чувство жалости к себе, кто-то зашел на двор и обнаружил ее в таком жалком состоянии.

Она быстрым и яростным движением утерла слезы.

- Со мной все в порядке… Кто вы? О-о… Вы заблудились? – к этому моменту Сэнди успела поднять глаза на свою собеседницу – и обнаружила, что эта женщина явно не из деревни. Ни одна крестьянка никогда не стала бы ходить по лесу с длинными, распущенными волосами. Да еще в таком роскошном бархатном плаще, заколотом у горла синим камнем. Незнакомка явно была знатной дамой. Так что оставалось совершенно непонятным, где остались ее спутники и слуги. Женщины в таких костюмах никогда не ездят в лес без своих егерей, пажей, телохранителей, а чаще – вообще охотятся в компании кого-нибудь из рыцарей или придворных из столицы.

Женщина, не отвечая на ее вопрос, склонила голову к плечу.

- Тебе, конечно, лучше знать, но я бы не сказала, что у тебя все в порядке. Выглядишь ты исключительно несчастной.

- Ерунда. Просто зубная боль, - сказала Сэнди, рассудив, что надо все-таки как-то объяснить свои опухшие и красные глаза, иначе сострадательная дама не отвяжется.

- Вот оно что, зубная боль!.. – сказала женщина. И, неожиданно шагнув вперед, взяла ее за подбородок, чтобы заглянуть Сэнди в глаза.

Сэнди сердито отшатнулась, уже собираясь возмутиться и сказать что-нибудь вроде «Что вы себе позволяете?..» То, что она сидит тут в старом заштопанном платье, которое бы показалось жалкими обносками даже какой-нибудь поденщице из Тилфорда, еще не дает незнакомке права так бесцеремонно хватать ее за лицо. Но тут их взгляды встретились, и Сэнди не смогла издать ни звука, потому что у нее внезапно закружилась голова, и ей почудилось, что нет больше ни её платья, ни крыльца, ни неудобной позы, нет даже её самой – только этот пристальный взгляд, от которого у неё начиналось головокружение и звон в ушах. Глаза у незнакомки были светлыми, сияющими, как серебряные омуты, и Сэнди ощутила холод в животе, поняв, что эта женщина – отнюдь не заблудившаяся в лесу дама из столицы. Она вообще не человек. Она из страны эльфов, из Полуночного мира.

«Фея. Господи, живая фея…» – со смесью изумления и ужаса думала Сэнди.

Встреча с эльфами не обещает людям ничего хорошего. В детстве отец всегда говорил Сэнди, чтобы, если она встретит в лесу эльфа, она никогда не разговаривала с ним, не слушала его, а со всех ног бежала бы домой. Иначе она никогда, никогда больше не вернется в мир людей, и не увидит ни его, ни Герту, ни земное солнце, ни свой дом. «И мое сердце этого не выдержит» - добавлял Бен тогда.

А ведь сейчас он бы, возможно, даже не заметил, что она исчезла.

На глазах у Сэнди снова против воли выступили слезы. В старых детских страхах не осталось никакого смысла. Все так плохо, что сейчас ей было бы гораздо лучше, вздумай кто-нибудь из эльфов заманить ее в Полуночные земли.

- Так, - сказала фея. – Вижу. У тебя большое горе. И, конечно, если ты захочешь, я могу забрать тебя с собой – и через пару дней ты вообще не вспомнишь ни эту мерзавку, ни свои несчастья. Но, увы, тогда