— Кэти, ты не очень-то расходись.

— Ну что ты все волнуешься. Сколько можно. — И повела папу к выходу.

«Погоди, моя девочка! Ты же еще маленькая! Назад!» — крикнула бабушка, не вслух, про себя. Ведь она не могла не отпустить их. Горные духи тихо вздохнули, ей вторя.

Мама гуляла с папой, дедушка Люк храпел под пекановым деревом, остальные отпрыски носились сломя голову, а бабушка писала, открыв чистую страничку:

Я думала, буду учить в школе детей, как папа. Я и представить не могла, что мне придется собственными руками убивать цыпленка. Только бы Фредерик стал хорошим мужем моей Кэти.

Она знала, что, попадись ее тетрадка на глаза деду, тот разъярится как бешеный бык. Люка злило, что жена его больно умная. Что она читает книжки и все еще пыжится, приучает детей к хорошим манерам.

Бабушка Фейт не сразу смогла унять греховные мысли, даже вообразила, что снова молода, и жизнь ее только начинается, и рядом иной мужчина, который хорош собой, великодушен и добр. Перо наполняло страницу запретными словами, буковками с красивым наклоном, откровениями несбывшейся мечты. А папа и мама уже скрылись от бабушкиных глаз в лесу, но она все равно видела их, мысленно.

Под раскидистой кроной каштана мама поцеловала папу, так горячо, что молодые сердца гулко застучали и наполнились томлением.

— Ты прекрасна, — сказал он, а она рассмеялась. Она и без него знала, что хороша необыкновенно.

Когда они подошли к потайной, расчищенной от деревьев и кустов поляне (потайной, но известна она была каждому в округе), мама расстегнула платье, оно соскользнуло и алой лужицей растеклось по земле. Под платьем не было ничего, кроме ее желания. Мама стояла перед папой, решительно выпрямившись, тоненькая и горделивая, без туфель, но ногти на ногах были накрашены. Подняв руки, развязала косынку, действительно оказавшуюся почти в тон платью, и отпустила на волю густые пышные волосы, они упали ниже пояса, завесив литые бедра. Сладким как мед, обволакивающим голосом она позвала:

— Иди ко мне, Фредерик.

Мама продемонстрировала гостю все, чему научилась у приставучих ноющих парней, у заезжего торговца, потом ловко ретировавшегося, у одной бойкой горожанки, у дядюшки Джитера. Ученицей мама была способной, и потому после этого званого ужина папа захаживал почти ежедневно, и глаза его лучились сумасшедшим счастьем. Он приносил шоколадные конфеты, цветы, наборы цветной писчей бумаги и ярких ручек для маминых братьев и сестренки, он блистал красноречием, словно бы отдаривался за мамины дары. И никто, кроме самой мамы, не знал, что она уже носит в себе и тайный его подарок.

Томик Шекспира папа отдал бабушке, с памятной надписью: «Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры[3]. Читай и радуйся, Фейт».

Бабушке Фейт очень нравились эти возвышенные слова. Когда дедушка отправлялся спать, она садилась читать, уже при свете луны.

Однажды, готовя очередной ужин, она вдруг перестала резать лук для фирменного соуса и, гордая своей памятью, продекламировала:

…завтра, завтра, завтра, —

А дни ползут, и вот уж в книге жизни

Читаем мы последний слог и видим,

Что все вчера лишь озаряли путь

К могиле пыльной…

И папа с чувством докончил строфу:

Дотлевай, огарок!

Все рассмеялись, а дедушка Люк, урча, рылся грязными пальцами в коробке с конфетами. Литературные красоты его не трогали. Мамина сестренка Руби набила полный рот, и, когда она улыбнулась, все зубы были в шоколаде. Брат Иона, сама мама и братишка Бен взяли то, что осталось. Привычный расклад для этой троицы, они вели себя будто заботливые родители, по крайней мере, так это выглядело.

Небрежно полистав книжку, мама изрекла:

— Ну и что этот ваш Шекспивраль о себе думает?

Папа был настолько сражен ее остроумием, что в тот же вечер сделал предложение, прямо на глазах у всего семейства.

Не успели домашние прийти в себя, как мама убежала с суженым, прихватив потертый коричневый чемодан, в котором лежали два платья, голубое и алое, три пары белья, чулки и подаренные папой туфли на каблуках. Она спустилась с горы вниз, но голова ее была полна высоких мечтаний.

Черно-белый снимок, с плавными серыми переходами из света в тень, — мама и папа на фоне статуи Свободы. Папа перебросил руку ей через плечо, пальцы слегка касаются груди. Сквозь упавшие на глаза спутанные волосы он смотрит в объектив. А мама смотрит в сторону, будто ей не терпится снова окунуться в бурлящую жизнь Нью-Йорка. Распущенная ее грива своевольно рассыпалась по плечам, и это шло ей гораздо больше, чем аккуратная модная прическа.

После медового месяца родители вернулись в Западную Вирджинию, стали обживать домик в низине, не так уж далеко от бабушки Фейт, но и не очень близко. Через семь месяцев у них появился Мика Дин. Потом я, Вирджиния Кейт. За мной — Эндрю Чарлз. Папа исправно посылал бабушке письма и фотографии. По воскресеньям мы всей семьей приходили на обед, накрытый на том самом корявом столе, за которым мои родители впервые друг друга увидели.

Я любила ходить к бабушке в гости.

И ходила часто, пока бабушка не погибла в своем полыхающем доме.

В городе говорили, будто она сама облила керосином дом, подожгла ближайшие кусты, а потом улеглась в спальне и стала ждать. Дело ясное, не вынесла ее душа потери детей, уходивших один за другим, кто на заработки, кто из озорства. Некоторые шептуны шипели, что это дедушка Люк забил-таки ее своими кулачищами до смерти.

Последняя запись в дневнике была такой:

Люк нашел припрятанные деньги. Теперь жди беды. Надо отослать мои записки Кэти, пусть лежат у нее.

Так бабушкины сердечные тайны канули во мрак. И были оттуда вызволены. Теперь они у меня, на свободе.

Я помахала в окошко своей милой ненаглядной горе и послала ей воздушный поцелуй. Тут же в лицо мне ударил плотный ветер, остро запахло грозой.

…Бегом на кухню, сажусь за стол и улыбаюсь маме. Она в своем синем халатике и белых шлепках, у нее такие же, как у меня, волосы, темные, длинные и непослушные. Напротив меня сидит Эндрю, мусолит печенье, весь перемазался в повидле, грязнуля. Мама молча вытерла ему рот, хотя обычно на него ругается.

— Ну и где же наш Мика? — спросила она меня.

— Мам, давай я пойду его разбужу? — Я заглянула ей в глаза, послушная дочка, готовая сделать все, что ей велят.

Мама покачала головой:

— Пусть спит, есть захочет, сам проснется.

Она сунула мне в руки чашку с молоком, я втянула носом воздух, но не учуяла ничего такого, что могло стать причиной маминого хорошего настроения. И я подумала, что день сегодня будет тихий и гладкий, как речные камушки. Но пришел папа — и началось.