предатель, обманщик и подлец, прежде чем отдаст дьяволу свою чёрную душу, но и тогда не сорвётся в пропасть, а продолжит цепляться мёртвыми пальцами за каменный выступ, и так он будет истлевать, превращаясь в скелет, и на жёлтый череп его станут садиться любопытные птицы.

— Может, мне лучше не говорить про Мерседес? — сказала Тани, когда Матео Сакраменто закончил недолгий рассказ о Хосе Рохасе. — Что если лейтенант найдёт её?

— Можешь сказать, — ответил Матео. — На Севере ему никогда до неё не добраться. Зато веры к твоему рассказу у него будет больше.

Он не испытывал к Тани ни презрения, ни отвращения; и даже если бы имел на них право, он не чувствовал бы их, потому что в сердце его не было ничего, кроме любви и жалости. В конце концов, она просто хотела жить, разве можно её винить в этом? Она боролась за жизнь — многие заняты этим и только этим с утра до ночи, особенно в такие времена, когда война рвёт надвое карту страны и сжигает судьбы. Да, верно, жизнь — это не борьба со смертью, нельзя всю жизнь только и делать, что бороться за неё. Жизнь — это птица в клетке твоих рёбер, птица которой нужна свобода, потому что в неволе она не поёт. Но что поделать, если выпустить её из клетки в небо так страшно и так жалко.

Матео тоже забирали, хотя и значительно реже. Иной раз били. Или пытали. Но всё как будто понарошку, не всерьёз. В основном же лейтенант просто разговаривал с ним и даже без особой ненависти, а как будто с интересом. Он часто расспрашивал Матео о его жизни до войны и как так вышло, что он оказался в числе красных. Иногда угощал табаком и писко, а то и «скотской водкой», как с усмешкой называл он редкий по тем кровавым временам напиток — виски. Матео Сакраменто не уставал отвечать, что никогда не был красным. «Как хочешь, всё равно тебя скоро расстреляют, — говорил лейтенант Бастиани, небрежно прикуривая пахиту. — Вот приедет следователь из Риадеро — он приезжает раз в три месяца, — допросит тебя и прикажет расстрелять, даже не сомневайся, сам увидишь. Этот буржуй — его зовут Сесар Альварес и он настоящий буржуй, твой классовый враг — любит кровь». — «Ну что ж, — пожимал плечами Матео, стараясь принять вид как можно более равнодушный, хотя всё у него внутри холодело, — ничего не поделаешь». — «Почему твои дружки не пытаются тебя вытащить?» — спрашивал лейтенант с усмешкой. — «У меня нет дружков, сеньор, — качал головой Матео Сакраменто. — Даже не знаю, почему вы думаете, что кому-то я нужен». — «А вот это верно, — кивал лейтенант Бастиани. — Твоим дружкам ты не нужен. Своя рубашка ближе к телу, так с чего бы им идти проливать за тебя кровь?» — «Нет у меня дружков, сеньор, — повторял Матео. — Был в Гуаранке один друг, но полгода тому назад его убили синие мундиры. А я шёл в Тапальо, где у меня живёт тётка, её зовут Лусия Дельгадо». Это была правда, про тётку. И Лейтенант Бастиани знал, что это правда, потому что уже посылал в Тапальо солдат — проверить. «Что ж, твоей тётке скоро доведётся надеть траур», — говорил он, наливая себе писко. И это тоже было правдой. Скоро Лусия Дельгадо наденет эбеново-чёрное платье, пролежавшее в сундуке без малого сорок лет с того самого раза, как она надевала его последний раз, в день похорон отца, — скоро набросит она на седую голову безысходно-чёрную мантилью.

«У меня нет к тебе ненависти, — часто говорил лейтенант. — У меня к тебе ничего нет. Плевать мне на тебя. На всех вас плевать. Я исполняю свой долг». И это тоже было правдой, и Матео Сакраменто знал, что это правда, и он отвечал: «Хорошо, сеньор, что в вашем сердце нет ненависти ко мне, потому что тяжело жить и тяжело умирать, зная, что кто-то тебя ненавидит». Лейтенант Луис Бастиани испытующе глядел в лицо Матео Сакраменто, пытаясь уразуметь, издевается тот или говорит правду, и по губам его скользила холодная усмешка, но он ничего не мог понять по выражению лица своего пленника. Тогда он надевал чёрные очки, а на руку натягивал старую кожаную перчатку. После этого Матео Сакраменто приносили в его узилище два крепких гвардейца и бросали, окровавленного и бесчувственного, на вонючую солому рядом с Тани, которая поджималась и старательно отводила взгляд, чтобы случайно не напомнить гвардейцам о своём существовании, как нельзя смотреть на злого духа-чиринго, если не хочешь, чтобы он увидел тебя и выпил всю твою жизнь. Но как ни прятала Тани взгляд, а два эти чиринго всё равно видели её и в глазах их читался голод — уж так хотелось им припасть жадными губами к её чёрному телу, и они переглядывались, молча спрашивая друг друга: «А что, если?..», но Матео Сакраменто каждый раз успевал прийти в себя, словно чувствовал эти взгляды, и говорил: «А ну пошли к дьяволу, холуи!» Они замахивались на него прикладом ружья, но ударить не осмеливались, потому что он и так был чуть жив, и если бы они нечаянно добили его, лейтенант Бастиани запросто мог их расстрелять за самоуправство. И они уходили, понося «красного ублюдка» и «чёрную подстилку» самыми злобными словами, какие только знают духи-чиринго, и при этом изо рта у них исходил чёрный зловонный дым, потому что чиринго внутри наполнены смрадной пылью, как гриб дождевик спорами.

Хуан и Атанасио Лопесы обрадовались войне, когда она пришла в их родную Каулукану, они обрадовались ей потому, что плакала по ним верёвка за убийство семьи Жо Агилара, с которым у них вышла партия в скопу, закончившаяся кровопролитием. Когда пришло время расплаты и Жо Агилар, улыбаясь, достал бумажник, готовый положить в него честно заработанные пятнадцать песо, Атанасио Лопес, тоже улыбаясь, но в кривой улыбке его не было ни приязни, ни лукавого дружеского неудовольствия от проигрыша, а только злоба чиринго, с размаху воткнул в горло Жо Агилару нож. «Да ты убил его!» — сказал тогда Хуан Лопес. «Ещё нет, — отвечал Атанасио, — смотри, он всё дёргается». И сказав так, он для верности выдернул нож и воткнул его в тело Жо Агилара ещё раз, прямо в сердце, воткнул и нажал, наваливаясь всем телом. Жо