– Нет уж, извини – подвинься, – лейтенант решительно покачал головой. – Мне как командиру за тебя отвечать. Хотя вообще идея твоя, хоть и дикая, мне нравится. Есть в ней разумное зерно. Так что в разведку пойду я. И рисковать тоже буду я.

Говоря так, Мазур не уточнил, что особенного выбора у него не оставалось. После слов майора он просто обязан был либо пойти со всем своим взводом на задание в ночь и, скорее всего, погибнуть под вражескими пулями, либо попробовать реализовать безумную, хотя по-своему и очень логичную идею старшины. И если все равно суждено ему умереть, так пусть лучше умрет он один, а не со всем взводом.

– Тем более матери-старушки у меня нет, – заключил он, – я сирота, так что и плакать обо мне будет некому.

Говоря так, Андрей Иванович лукавил. Отца своего он и в самом деле не знал, а вот мать у него была. Правда, мать свою, Анну Казимировну Мазур, чью фамилию он носил, старший лейтенант не видел почти с самого рождения. Мать по происхождению была полячкой, родом из-под Кракова, хотя много лет жила в Санкт-Петербурге. В декабре восемнадцатого ей пришла телеграмма о том, что отец ее, живший в Польше, тяжело заболел и, вероятно, в ближайшее время покинет сей бренный мир. Анна Казимировна оставила годовалого сына на попечение двоюродной сестры, а сама отправилась в Польшу.

Однако вернуться назад уже не смогла: началась русско-польская война, а когда война закончилась, Анну Казимировну разбил инсульт. К счастью, мать осталась жива, но приехать обратно в Россию уже не могла – ни сил не было, ни здоровья. Вот так и вышло, что взрастила и воспитала Мазура двоюродная тетка, Луиза Владиславовна. Таким образом, случись чего, будет все-таки кому оплакать бедовую головушку старшего лейтенанта Андрея Ивановича Мазура.

Однако умирать старший лейтенант все же не собирался, ему было зачем жить. Кроме тетки Луизы, ждала его в Ленинграде на Выборгской стороне девушка Маша, Мария Антонова…

Тут комвзвода от посторонних мыслей отвлек солидный баритон старшины Протопопова.

– Ну а когда пойдете в таком разе? – спрашивал тот. – То есть за языком, я имею в виду.

Старший лейтенант поглядел на часы. Обед у фрицев уже закончился, сейчас ложатся спать, значит, минут через сорок самое будет время к ним в гости и нагрянуть…

Глава вторая. Крыса по имени Гитлер

Комроты капитан Апраксин глядел на Мазура так долго, что старшему лейтенанту сделалось не по себе. Казалось, что не два глаза на него глядят, а два стошестидесятимиллиметровых миномета.

– Ты, старлей, соображаешь вообще, что ты творишь?! – рявкнул наконец капитан.

Старлей развел руками: соображаю, товарищ капитан, вот только победителей, как известно, не судят.

– Еще как судят, – сурово сказал Апраксин. – И не просто судят, а военно-полевым судом судят таких дураков.

Он подошел к Мазуру, взял за грудки, встряхнул как следует. Глаза его неотрывно глядели на лейтенанта, он как будто не знал, что с ним делать – то ли ударить, то ли обнять. Спустя несколько секунд на губах его заиграла еле заметная улыбка.

– Вот ты черт везучий, – проговорил он наконец, и в голосе его осуждение мешалось с восторгом. – Ну, я понимаю, идея увлекла, но ты хотя бы со мной посоветовался бы! Посреди бела дня к фрицам за линию фронта – и даже мне не доложился! А если бы убили тебя?

– Невелика потеря, – отшутился старлей, – лейтенантов в Советской армии пока хватает…

– А я не про то, – оборвал его капитан. – Я про то, что я бы и не знал, где твои холодные останки искать.

Мазур только головой покачал: никак нет, товарищ капитан, все бы вы знали. Я, перед тем как на вылазку отправиться, все старшине Протопопову рассказал.

– Ах, тут еще и Протопопов затесался, – протянул капитан. – У вас, выходит, коллективная самодеятельность. Ну вот что, старлей. За нарушение дисциплины вам со старшиной выговор, а за то, что оберста[1] в качестве языка доставил, представлю тебя к ордену Красного Знамени… А, нет, не представлю. Красное Знамя у тебя уже есть. Значит, старлей, готовь дырочку под орден Красной Звезды.

– Слушаюсь готовить дырочку, товарищ капитан. – И Мазур с комической серьезностью поднес ладонь к пилотке. – Разрешите идти?

– Разрешаю, – махнул рукой капитан.

Комвзвода улыбнулся одними глазами, развернулся налево кругом и пошел к выходу.

– Постой, старлей, – раздался ему в спину голос Апраксина. – Погоди…

Мазур снова развернулся на сто восемьдесят градусов и смотрел теперь прямо на командира. Физиономия у того скислилась, будто вдруг настигла его зубная боль.

– Тут вот какое дело, – сказал он. – Радиограмма пришла. Вызывают тебя в штаб полка.

– В штаб? – удивился Мазур. – А кто и зачем?

– Зачем – не знаю, – с неожиданным раздражением проговорил капитан. – Одно могу сказать – вызывает особый отдел.

Мазур удивился еще больше, на душе заскребли невесть откуда взявшиеся кошки.

– Сегодняшний майор воду мутит? – спросил он напрямик.

Капитан снова поморщился – как будто заболел уже не один зуб, а целая челюсть. Пес его знает, кто там чего мутит, у чекистов сам черт ногу сломит. В любом случае ему, Мазуру, беспокоиться незачем – после сегодняшней вылазки он безусловный герой, а на героя кто же покусится?

Старший лейтенант на этот счет был несколько иного мнения: на его памяти в недрах НКВД пропадали такие герои – ему, грешному, не чета. Да и не вызовут просто так, ни с того ни с сего с передовой в особый отдел. А то, что ты не знаешь за собой никакой вины, еще не значит, что ее нет. Как шутят те же самые чекисты: то, что вы до сих пор не расстреляны, не ваша заслуга, а наша недоработка. Но капитану об этом обо всем он говорить не стал – все-таки языка привели, зачем портить человеку радость? Если у особистов на него что-то серьезное, разбираться все равно придется самому.

– Пойди к Коровину, скажи от моего имени, пусть тебя до штаба на виллисе своем подбросит, – велел капитан.

Лейтенант только рукой махнул: не надо, до штаба всего километров пять, он пешочком прогуляется, ему только в радость.

И, выйдя наружу, пошел пылить по дороге в сторону тыла. Перед выходом думал переодеться в чистое, свежее, а потом махнул рукой – много чести, и так сойдет.

Так и шел Мазур по дороге вдоль поля, а пшеница – золотая, тяжелая – колосилась по обе стороны от него. Будь старлей деревенским жителем, такой пейзаж стал бы ему бальзамом на сердце. Но, увы, был он с ног до головы городским. А впрочем, поле смотрелось красиво с любой точки зрения – хоть городской, хоть колхозной. Кое-где, правда,