Елагин уставился на него, во взгляде его сквозило изумление и злость. По дружбе? Что за детский сад? Да он понимает, что несет? Это ведь не то что устное заявление, дело уже заведено, он его что, в сортир спустить должен?

– Дело и затеряться может. – Мазур наконец поднял глаза на собеседника.

– Затеряться, – криво усмехнулся капитан, – затеряться, значит…

Он не стал объяснять, что не может дело просто так затеряться, потому что каждому делу свой номер. Хотя, конечно, дело можно было бы и закрыть. Сам-то капитан очень бы этого хотел, он понимал, что никакой Мазур не враг, а обычный болтливый дуралей, хоть и войсковой разведчик. Вот только закрыть дело никак было нельзя, потому что уже заинтересовался доносом его непосредственный начальник, майор Уваркин, тот самый, который приезжал сегодня в разведывательную роту капитана Апраксина и который так не понравился лейтенанту Мазуру.

Так вот, Уваркин, прочитав донос на Мазура, хмыкнул и сказал, что дело ясное, даже и думать нечего – пятьдесят восьмая статья.

Капитан, уже понявший, что за птица попалась им в силки, пытался отвести гром и молнии от бедовой мазуровской головы. Он осторожно заметил, что никакой конкретики в доносе нет, это ведь не антисоветская организация и не подготовка теракта. А сболтнуть сдуру какую-нибудь ерунду по пьянке может всякий, это же только слова…

Майор нехорошо прищурился на капитана и со своими лисьими ушами и вытянутой мордочкой сразу стал похож на крысу – может, даже на того самого пасюка Гитлера, которого дрессировал старшина Протопопов и о котором речь шла в доносе.

– Удивительную проявляешь политическую близорукость, Елагин. – Капитан не мог оторвать взгляда от крысиных резцов, которые выглядывали из-под верхней губы Уваркина. – Что значит – всего только слова? Слова, к твоему сведению, это будет оружие посильнее любой гранаты. Помнишь, как у классика сказано: «Я знаю силу слов, я знаю слов набат»? Взять, например, сочинения и речи товарища Сталина. Они для мирового империализма страшнее всех на свете танков и самолетов. А тут – противоположный случай. Мазур этот с помощью слов пытается принизить всемирно-историческое значение великого вождя, агитирует за немецко-фашистскую технику, не говоря уже про всяких там крыс. С виду он свой, советский человек, а сам, может, спит и видит, как бы весь наш социалистический строй обрушить. И то, что он не простой солдат, а офицер-разведчик, только усугубляет его вину. Так что давай, капитан, рой землю, если не хочешь оказаться на его месте.

После такого напутствия пришлось на дело приналечь. Меньше всего капитан хотел на передовую или в лагеря, а то, что это очень даже возможно, видел он не раз на примере своих же собственных сослуживцев из НКВД. Именно поэтому положение лейтенанта Мазура было таким безвыходным, и ни о какой утрате или закрытии дела и речи быть не могло.

Пока капитан думал обо всем об этом, в голову Мазуру пришла новая мысль.

– Слушай, – сказал он, – а кто это написал?

И он кивнул на папку, куда Елагин уже положил листок, исписанный ломаным, словно паучьи лапы, почерком.

Капитан прищурился на него. А ему-то что? Ну, написал ответственный гражданин, патриот нашего советского отечества. Но Мазур не отступал. А фамилия патриота какая? Он имеет право знать, или это анонимка простая?

– Если надо будет, узнаешь и фамилию, – отвечал особист, захлопывая папку и связывая тесемки. – Ты не о доносчике думай, а о себе.

– А я о себе и думаю, – не уступал разведчик. – Я, может, хочу с ним очной ставки. Пусть мне в лицо повторит все, что он тут написал. А иначе отрицаю все до единого слова, поди докажи, что это было на самом деле, без свидетеля.

Елагин внимательно посмотрел на лейтенанта. Чего вдруг раздухарился старлей? Последняя надежда или что-то более серьезное? Правду сказать, не мог Елагин организовать лейтенанту очную ставку с доносчиком по одной простой причине – доносчик пропал пару дней назад. Просто пропал, не оставив о себе никаких следов. Может, немецкие разведчики его ночью уволокли в качестве языка, может, еще чего. Так или иначе, нельзя, никак нельзя называть фамилию доносчика, потому что, если лейтенант узнает, кто сигнализировал, и узнает, что очная ставка с ним невозможна, дело действительно может затрещать по швам. Конечно, брали людей и по анонимкам и судили по одним только наветам, но тут случай был немножко более деликатный. Все же боевой офицер, разведчик и вдобавок орденоносец, мать его ети… Так что может, очень даже может развалиться дело. Чему, честно говоря, сам Елагин был бы только рад. Вот только этого ему майор Уваркин точно не простит.

– Надо будет – устроим и очную ставку, – хмуро повторил капитан. – А покуда сдай оружие, документы – и будь любезен, отправляйся под арест.

И он встал из-за стола, собираясь позвать конвойного. Но Мазур его опередил. Пока капитан еще только поднимался со стула, старлей уже успел выпрямиться и был сейчас в полной боевой готовности, хотя человек со стороны этого наверняка бы не понял.

Капитан, конечно, проявил удивительную неосторожность, оставшись один на один с подозреваемым. Это ведь не просто подозреваемый был, а человек, специальным образом подготовленный. Особисты, само собой, тоже не из деревни приехали, их в НКВД тоже кое-чему учат. Однако особисту с разведчиком в рукопашной все равно не равняться, потому что у разведки ежедневная практика на грани жизни и смерти. Короткий удар ребром ладони по сонной артерии – и капитан безропотно валится под стол. Дальше только тихонько открыть окна, выдавить ставни – и во двор.

Правда, там, во дворе, – часовой, охраняющий особый отдел. Точнее, не прямо во дворе, а на крыше дома, где особый отдел расположился. Это Мазур заметил, подходя к дому. Место, надо признать, выбрано хорошее: отсюда, с крыши, должен был открываться круговой обзор. Вот правда, какой бы обзор ни открывался, все время вертеть головой на триста шестьдесят градусов не может ни один часовой, даже из НКВД. Это значит, чтобы ему, Мазуру, незаметно покинуть двор, надо просто определить, куда часовой смотрит прямо сейчас, и уходить так, чтобы не попасться тому на глаза.

Но имелась тут одна закавыка – стоя возле дома, нельзя было видеть, что происходит на крыше. Однако это препятствие для кого угодно, только не для комвзвода войсковой разведки, где приметливость – главная добродетель, а храбрость и ловкость – только на втором месте. Мазур понимал, что к вечеру тени удлинились, так что тень часового, искривляясь, преодолевает сейчас границы крыши и падает на землю. Таким образом, не видя самого часового, можно будет увидеть его тень и понять, куда