Бенда выехала только к ночи. Может, стоило заночевать, но атаман не рискнул оставаться на ночь в разграбленном селе. Вдруг какой-нибудь хлоп успел сбежать и идет подмога – окрестные мужики или вчерашний соратник, что взял село под свою руку? Или отряд стрельцов под командой воеводы – из тех, кто пытаются навести порядок в государстве, не понимая, что это уже часть Великой Польши!

Три десятка телег, груженных мешками с зерном и мукой, горшками с постным маслом, корчагами с медом, кусками холста, прошлогодней копченой рыбой, посудой. В деревне обнаружилась домница, потому один из возов был загружен железными крицами. Местное железо из болотной руды – худое железо, но в последние годы кузнецы и оружейники были и такому рады. Если со стороны посмотреть – купеческий поезд. Конечно, знающий человек определил бы, что что-то не так с этим обозом. И охраны много (у купца на такую ораву денег не хватит), товары разномастные. Купец везет какой-то один товар: зерно – так зерно, горшки – так горшки. А был товар, за который с купца спустили бы шкуру – на телеге тряслись шесть связанных девок. Хотел было Казимир запретить, но махнул рукой. В деревне не все успели отведать женщину – пусть в лагере потешатся. Добраться бы до лагеря, а там, передохнув недельку-другую, можно поискать новой добычи. Пан Казимир прикидывал, что если взять по деревням хотя бы вполовину того, что добыли в Кроминском, то можно ехать на торжище в Ярославль. Цены на зерно там раза в три выше, нежели у проезжих маркитантов или в Рыбной слободе. Если мешок с зерном весил два пуда (ох уж эти русские меры!), а в каждой телеге мешков по тридцать, то это будет… Кругленькая сумма, едва ли не в тысячу талеров. Ну, атаману положена десятая доля. М-да, сто талеров – очень неплохо. За сто талеров можно набрать небольшой отряд. В Кракове или Щецине «дикий пес» стоит пять талеров в месяц, а казаки на Московии дороже – три рубля. «А если продать пуд по два талера, да добавить выручку с холста да с церковного серебра, да присовокупить то, что в корчаге, то будет… ну, если хотя бы полтысячи…»

Атаман повеселел. Похоже, мечта о собственном замке на берегу Шехони скоро станет явью! Посмотрев на солнце, что кренилось к закату, Казимир велел съехать с дороги и углубиться в лес. Мало ли…

Полянка, выбранная для ночлега, быстро расцветала огнями костров. Кто варил кашу из проса, кто предпочитал жарить на углях курочек, прихваченных в Кроминском. После трудного дня душа требовала отдыха, потому пан атаман не стал возражать, когда парни вытащили бочонок пива.

– Вудку не пить! – пристрожил он хлопцев.

– Да мы-то не будем, а вон, херр-то наш, – усмехнулся один из разбойников. – Глянь туды, пан атаман…

Брюкман, уютно привалившись к муравейнику, мурлыкал что-то, поминая мутер, прикладываясь к горлышку огромного жбана. А еще утром твердил, что пить никогда не будет – ну, как та ворона, что зарекалась клевать дерьмо… Впрочем, сегодня он честно заработал свою вудку…

В походах Казимир делил бивак с казаком. Давно бы следовало обзавестись хлопом, что вечером начищает пану сапоги, а утром подает завтрак. Присмотрел как-то одного, так он, собака, ночью едва не прирезал своего господина…

– Ты, пане атаман, за костерком последи, – попросил казак, сгребая ветки в кучу. – Я до дивок сбигаю. Вернусь – порося сжарю!

– Сходите, пан Янош, – доброжелательно разрешил атаман, прислушиваясь к хохоту парней. Верно, перекусив да пригубив пива, восхотели женского тела. Перепуганные до полусмерти, измученные путами, девки не могли даже плакать.

– Я михом, – пообещал Янош-Иван. Отойдя с пару шагов, спохватился: – А сам-то, пане атаман, нэ трэба? – удивился казак, но сообразил: – А, так ти вже вуспел? Скорый ты, пане атаман…

Казимир, засмотревшись на огонь, задремал. Спохватившись, собрал немного дров и снова прилег. Все же бессонная ночь давала о себе знать. Атаман, положив под голову заветный мешок, заснул.

В крошечной часовне, перед образом Богоматери, стоит на коленях старый монах. Закончив молитву и трижды повторив «Аминь», старец медленно встает, опираясь на костыль. Казимир не может рассмотреть лица – мешает густая борода и куколь схимника, но явственно видит глубокую рану на виске…

Сколько он спал? Костер не успел прогореть, а казалось – прошла вечность. Не было ни холодного пота, ни страха. Скорее досада. Казимир убил столько людей, что пугаться или кричать во сне из-за одного мертвеца, даже монаха, было бы нелепо. На Череповеси, где он собирался ставить замок, сожгли живьем целый десяток (или больше?) монахов, которые не хотели отдать золото. И пока ни один не пришел и не приснился. Этого монаха он отчего-то запомнил. Откуда-то всплыло замысловатое имя – «Евфросин». Он подарил ему легкую смерть – удар в висок был точен, и старик умер сразу. Почему же именно он снится каждую ночь?

На Устюжну их отправил царь Димитрий, что был еще жив и сидел в Тушине. Устюжане, дав клятву верности «тушинскому вору», перекинулись обратно к Шуйскому. Стало быть, требовалось их примерно наказать!

Город обещал богатую добычу, потому к пану Касаковскому, что был назначен воеводою, прибилось много «солдат удачи». Не смущало ни расстояние, ни трескучий февральский мороз. По слухам, в Устюжне не было ни стен, ни воинов… Казимир почувствовал личное оскорбление, когда увидел деревянные стены, бревенчатые башни и стволы затинных пищалей… Первый штурм горожане отбили играючи – лили кипяток и смолу, бросали бревна и камни, а штурмовые лестницы спихивали не только мужики, но и бабы. Касаковский, потеряв добрую треть войска, приказал взорвать деревянные ворота.

Первыми в пролом ринулись татары, которых вел Маметкуля, гордившийся, что он прямой потомок Чингисхана. Обидно, что лучшую добычу получат кумысники. Но на войне – кто успел, тот и съел! Добыча оказалась такой тяжелой, что потомок Чингисхана не смог увезти – получив в грудь кусок свинца, вылетел из седла. Защитники почему-то не дрогнули, а пошли в атаку…

Бежали по льду реки. Часа через два сумели оторваться и перевести дух. От трех тысяч, что вышли из Тушина, уцелело не больше пятисот человек. Воевода уже открыл рот, чтобы что-то скомандовать, но не успел – сел на лед со стрелой в горле… И сразу же сверху, с сугробов, прилетело еще дюжины две стрел, каждая из которых нашла цель. А когда сверху последовал еще один залп, тушинцы вновь побежали. Скакать и бежать по руслу замерзшей реки было трудно, а вдоль берегов скользили треклятые лыжники, разившие из луков! И уже стало неважно, что лучников раз в двадцать меньше. Лыжники прекратили погоню только в сумерках. В живых осталось не больше сотни. Пока дошли до ближайшего села, где удалось раздобыть лошадей и еду, осталась половина.

Отряд в полсотни сабель – немалая сила, если ею толком распорядиться. На одном из озер («Синее? Синичье!» – вспомнил атаман) они наткнулись на маленький монастырь (пустынь!). Зацные паны оглядели часовню – иконы простые, без окладов. В жилище отшельника, земляной норе, которой побрезговал бы последний нищий, была лишь лежанка, ветхая книга да старый котелок. Хозяйственный запорожец – Матвей Тянитолкайко, полистав книгу, отбросил ее в сторону, прихватив котелок… Пан Олишевский, ставший предводителем отряда, плюнул в сердцах. Ему было стыдно.