Но он недостаточно знал Елизавету. Уже в юности у нее был особый дар – дар выживания. Шалости с Сеймуром, закончившиеся для него эшафотом, для нее явились хорошим уроком. Когда ее обвинили в государственной измене, она выказала удивительную ловкость и изобретательность, отвергая обвинение, и обвинителям не удалось опровергнуть ее доводы. Она отражала любое обвинение с изощренным умом дипломата, и не нашлось никого, кто мог бы сравниться с нею в этом.

Уайтт кончил жизнь на эшафоте, но Елизавета избежала этой участи. Некоторое время она пребывала в заключении в Тауэре, в тот же период, что и Роберт Дадли. Мне предстояло позже обнаружить глубокую связь между ними. До нас доходили слухи, что после многомесячного заключения она была освобождена из темницы Тауэра и перевезена в Ричмонд – там она предстала перед обвинением своей сводной сестры – королевы. Та через доверенных лиц изложила ей предложение выйти замуж за Филберта Эммануэля, герцога Савойи.

– Они хотят услать ее прочь из Англии, – в бешенстве говорил отец. – Это совершенно очевидно, видит Бог.

Прямолинейная и дерзкая Елизавета отклонила предложение и сказала сестре, что не может выйти замуж. Елизавета умела убеждать, была проницательна, и ей удалось произвести впечатление на сестру словами о том, что любой брак будет для нее невыносим и оскорбителен.

Когда она была сослана в Вудсток под присмотр верного королеве Марии сэра Генри Бедингфелда, наша семья вздохнула спокойнее, в особенности после того, как распространились слухи о плохом здоровье королевы.

Вскоре из Англии до нас дошли ужасные слухи о жесточайшем преследовании протестантов. На костре вместе с тремястами другими жертвами сгорели Крэнмер, Ридли и Лэтимер, и говорили, что черный зловонный дым костров Смитфилда долго висел над Лондоном.

Как мы все были благодарны отцу за его мудрую предусмотрительность! Кто знает, останься мы в Англии, может быть, и нам была бы предназначена такая судьба.

– Так не может продолжаться, – сказал отец. – Народ устал от смертей и преследований.

Вся страна была готова подняться на борьбу против королевы и ее испанских приверженцев. Когда, однако, до нас дошли слухи, что королева ожидает ребенка, мы погрузились в отчаяние. Однако ее надежды на наследника не оправдались, и мой отец вскоре произнес: «Слава Господу!»

Бедняжка Мария! Она была настолько одержима мыслью о ребенке, что, будучи бесплодной, испытала все признаки беременности. Но мы, бесстыдно жаждущие ее смерти, не прониклись к ней жалостью тогда.

Я хорошо помню туманный ноябрьский день, когда прибыл посланец с важными новостями. Это был долгожданный день.

Мне в ту пору было семнадцать, и за всю свою жизнь я не видела отца более радостным.

Он вошел в холл с криком:

– Радуйтесь! Королева Мария скончалась. Волею народа Елизавета объявлена королевой Англии! Да здравствует королева Елизавета!

Коленопреклоненные, мы все возносили благодарность и хвалы Богу. Затем мы поспешили начать приготовления к возвращению на Родину.

Тьма подозрений. Но ни одно не доказано.

Писано рукой Елизаветы, пленницы.

(Нацарапано алмазом на стекле окна в Вудстоке рукой Елизаветы до того, как она стала королевой.)

Мы прибыли в Англию как раз вовремя, чтобы видеть коронацию. Что был то за день! Люди ликовали и уверяли друг друга, что впереди – светлые времена. Дым и запах гари с полей Смитфилд все еще, казалось, застилали воздух, но это только добавляло ликования. Кровавая Мария скончалась, а добродетельная Елизавета стала королевой, правительницей Англии.

Я видела, как она направлялась в Тауэр в два часа пополудни в тот январский день: в королевском экипаже, крытом пурпурным бархатом, а балдахин над ним поддерживали рыцари королевской гвардии, среди которых находился сэр Джон Пэррот, мужчина богатырских размеров, про которого говорили, будто он незаконнорожденный сын короля Генри VIII и, стало быть, брат королевы.

Я не могла глаз оторвать от ее пурпурного бархатного одеяния, от бархатной шапочки в тон платью, под которой были видны ее светлые волосы. Бархат переливался в сверкании снежинок. Было видно, как чиста и бела ее кожа, как блестят большие рыжеватые глаза. Я была потрясена ее красотой в тот момент. Она была именно тем, в чем пыталась нас убедить мать: сосредоточием красоты и достоинства. Она была просто великолепна.

Она была выше среднего роста и очень стройна, что позволяло ей выглядеть более молодо, чем она была на самом деле. Ей в то время было двадцать пять лет, а для девушки, которой едва исполнилось семнадцать, это казалось уже солидным возрастом. Я обратила внимание на ее руки, которые она как бы демонстрировала с намерением: они были белы, элегантны, с тонкими заостренными пальцами. Удлиненное лицо ее было овальной формы, брови столь тонки, что их едва можно было заметить, глаза казались золотистого цвета, однако позже я обратила внимание, что временами они становились совсем темными. Она была слегка близорука, и часто, пытаясь разглядеть окружающих, она вглядывалась в их лица столь пристально, что люди чувствовали себя неуютно. Но даже в своем юном возрасте и при обстоятельствах, связывавших нас, я была способна выносить этот взгляд, и он лишь зачаровывал меня.

И тут мое внимание было привлечено еще к одному человеку, столь же занимательному для меня, сколь и она. Это был Роберт Дадли, конюх ее величества, и ехал он с королевским экипажем. Я еще никогда не видела такого мужчины. Внешность его была выдающейся и запоминающейся. Очень высокий, широкоплечий, красивый лицом, он еще ко всему нес на себе печать особого достоинства и благородства, вполне соответствующих королевским. Но в его выражении лица не было ничего высокомерного – только полная и спокойная уверенность и серьезность.

Мой любопытный, горячечный взор перебегал с него на юную королеву – и обратно.

Я увидела, что королева останавливается, чтобы поговорить с простыми людьми, почти нищими, уделяя немного своего внимания, как и положено королеве. Со временем я поняла, что это – часть ее политики: уделять людям внимание, не оскорбить никого пренебрежением. Придворные вскоре испытали на себе и ее гнев, и пренебрежение, однако никогда королева не оскорбила никого из простого народа. Когда народ кричал ей: «Да хранит Бог Ваше Величество!» – она кричала в ответ: «Да хранит Бог вас всех!» и напоминала тем самым, что она также знает об их существовании, как и они – о ее, и она так же желает своему народу благополучия, как и он – ей. Ей бросали и протягивали цветы, и, сколь бы нищим и жалким не выглядел даритель, она принимала их так, будто это были драгоценные подарки. По слухам, какой-то нищий на Флит Бридж подарил ей веточку розмарина, и эта ветка пропутешествовала с ней в экипаже до самого Вестминстера.

Мы поехали вместе с королевской процессией: в конце концов, мы были ее родственниками; мы видели ликование народа, шествия и флаги во всех окнах.