Его самая известная работа дает чрезвычайно ограниченную картину медицинских воззрений, рождая искаженные представления о том, какую цель ставили перед собой врачи и чего они достигали[38]. Начиная с Мишеля Фуко, историки написали ряд работ о развитии медицинских взглядов на однополую любовь, что создало более варьированное понимание этого вопроса. Научные дискурсы снабдили «гомосексуалов» языком и идентичностью, которыми эти «пациенты» часто манипулировали в целях, совершенно противоположных намерениям медицинских экспертов. Многочисленные гомосексуальные борцы за эмансипацию рубежа XIX–XX веков, среди которых были и люди, принадлежавшие научной среде, использовали медицинские теории гомосексуальности в своих целях, чтобы отстоять собственные права[39]. Взгляды на однополую любовь как на болезнь не являлись исключительной прерогативой научного сообщества, действовавшего по указке царя или комиссара, – они также циркулировали и в более широких массах, и последствия их были весьма разнообразны как в царской, так и в революционной России. Недавние исследования дореволюционной медицины помогают понять происхождение взглядов советских врачей на половые «извращения»[40]. Богатая литература, посвященная судебной медицине и психиатрии в царской России, а также еще не изученные уголовные дела позволяют проследить дореволюционные предпосылки разнообразных советских воззрений на «гомосексуальность». Недавние работы по истории советской медицины предоставляют для этого необходимую почву, освещая специфику русского контекста, институциональную среду, а также влияние иностранных ученых и идей[41]. До сталинской рекриминализации мужеложства в 1933 году советский режим допускал многообразие точек зрения по данному вопросу. До этого переломного момента юристы, врачи и марксистские толкователи толерантно относились к одним формам «гомосексуальности», но с опасением – к другим. Большевики выделяли определенные социальные группы (например, служителей Русской православной церкви или мужчин в Средней Азии), которые под влиянием закостенелых обычаев или быта вступали в порицаемые однополые отношения. Одновременно ряд русских медицинских экспертов и некоторые из гомосексуалов интерпретировали риторику сексуальной революции в эмансипаторском ключе[42]. Отношение революционных властей к однополой любви не было ни столь однозначным, ни столь гомофобным, как утверждает Карлинский. Более того, пристальное внимание к этой проблеме важно не только для того, чтобы оценить, пошла ли русская революция на благо «геям», но и для выявления не высказанных большевиками воззрений на гендер и сексуальность. Эти воззрения были инструментами в их арсенале, который использовался для построения социалистического общества.

Статус Карлинского как одного из ведущих литературоведов и его приверженность к прочтению советского прошлого сквозь призму тоталитаризма предоставили карт-бланш его новаторским статьям о русских гомосексуалах, несмотря на фобию секса, которая характеризовала исследования России и Советского Союза времен холодной войны. Хоть его статьи и выходили в 1970–1980-х годах, социальные историки уже постепенно стали предлагать пересмотреть тоталитарный подход к советской жизни и политике. Они утверждали, что история российского общества при социализме могла бы ответить на многие вопросы об этом режиме, которые в тоталитарной модели или опускались, или напрямую игнорировались ввиду сосредоточенности ее внимания на государстве. Поворот к социальной истории в исследованиях России был отчасти следствием критики, которую в период холодной войны движение новых левых озвучило в адрес сталинизма и западного консерватизма. Также его подпитывали феминистское движение и – в меньшей степени – «сексуальная революция» в индустриальных странах в 1960–1970-х годах. Новые исторические нарративы сосредотачивались на социальных корнях поворота к сталинизму в 1930-х годах, на роли женщин при царском и советском режимах, а также на семье, браке и гетеросексуальности в Восточной Европе и вообще на территории Евразии.

Подход социальных историков к сексуальному и гендерному диссидентству в России до сегодняшнего дня характеризовался или нежеланием заниматься этим вопросом, или представлением, что гомосексуальный опыт в России не отличается от опыта геев в западных обществах. Первая точка зрения необязательно рождена гомофобией. Она скорее отражает рациональную оценку ситуации с нехваткой источников, необходимых для серьезного обсуждения сексуального диссидентства. Хотя Карлинский показал, что в дореволюционном литературном и культурном дискурсе было более чем достаточно материалов об однополой любви, андрогинности и гендерной флюидности, источники по советскому периоду, которые были доступны западным ученым в период до 1991 года, затрагивали эти вопросы намного реже. Центральная партийная и государственная печать чрезвычайно редко касалась таких вопросов. С точки зрения господствующей идеологии проблемы вроде как не существовало. Ревизионистски настроенные историки, писавшие о «сексуальной революции» 1920-х годов, под давлением советской цензуры[43] были вынуждены использовать официальные источники, из которых однополая любовь и гендерная амбивалентность были практически стерты[44]. Таким образом, взгляды историков на сексуальные аспекты русской революции фактически воспроизводили антигомосексуальное умолчание, которое характеризовало бо́льшую часть советского дискурса революционной, сталинской и послесталинской эпох. Большинство новых исторических исследований о сексуальности в ранний советский период показывают, что «половой вопрос» вызывал смущение и неодобрение и даже подвергался нападкам, а при НЭПе служил показателем политической неблагонадежности[45]. Таким образом, западные работы по «половому вопросу» до сих пор оставили неизученным аспект истории, который дал бы понять, являлись ли однополые отношения в революционной России объектом повышенного внимания властей и общества как ключевой аспект конструирования гетеросексуальности в эпоху, когда сексология и теории психоанализа и половых гормонов триумфально шествовали по Европе.

Если ревизионистски настроенные историки и затрагивали тему гомосексуальности, то это обычно происходило в контексте «великого отступления» от ценностей революции, которое, как считалось, сопровождало подъем сталинизма в 1930-е годы[46]. Одним из знаковых моментов этого отступления была произошедшая в 1933–1934 годах рекриминализация мужеложства, хотя источники, освещающие данный эпизод, крайне скудны и ограничиваются скупыми законодательными постановлениями и немногочисленными нападками на гомосексуалов в советской прессе. В таких исследовательских работах запрет мужской гомосексуальности связывался с постановлениями 1936 года, запретившими аборт, поддержавшими материнство и затруднившими развод. Исследователи женского вопроса и семьи убедительно рассуждали, что отход от ранних революционных утопических и антипатриархальных идеалов половой и романтической любви повлек за собой формирование консервативной и ориентированной на семью гетеросексуальности[47]. Эти авторы воспринимали запрет мужской гомосексуальности в 1933–1934 годах как сигнал поворота к традиционным семейным и гендерным отношениям. Они очень мало говорили о месте однополой любви в системе революционных ценностей или в советской повседневной жизни до запрета мужеложства. Таким образом, из их работ складывалось впечатление, что в первые советские годы гомосексуальность в России была составной частью большевистской сексуальной революции, наряду с радикальным брачным законодательством и разрешением абортов. Но молчание самих большевиков на сей счет, как представляется, противоречит такому выводу. Дальнейшие исследования советского регулирования абортов и сексуальной реформы внесли нюансы в видение ревизионистски настроенных историков о том, что эти меры имели эмансипаторский характер[48]. Так, аборт был разрешен в первую очередь из медицинских соображений, хотя