— Она древесная, — разочарованно объявил Эрих.

— Ну тогда ладно, пусть живет, — смягчилась Алька.

Я нашла подходящий участок и вытряхнула из рюкзака палатку. Палатки — мое хобби, одно время я даже подрабатывала их шитьем, потому что знала одно местечко, где за пару бутылок водки можно было раздобыть нужное количество парашютного шелка и стропы. Палатки получались чудесные — компактные, удобные, практически невесомые. Мы с Лешей обеспечили ими всю компанию: я шила, а он добывал необходимую фурнитуру.

— А кто пойдет за водой? — инквизиторским тоном поинтересовался Прошка.

— Как — кто? — удивилась я. — Вы с Генрихом, конечно.

От возмущения у Прошки перехватило дыхание. Он попытался что-то сказать, но лишь невнятно булькнул.

— Почему мы? — жалобно проскулил Генрих.

— Должен же быть от вас хоть какой-то прок, — с готовностью ответил за меня Марк. — Ничего другого вы все равно делать не умеете. Если не пойдете за водой, вообще превратитесь в бесполезный балласт.

— А Варька — полезный? — прорезался у Прошки голос. — По-моему, вреднее не бывает. Она нас сюда пригнала, вот пусть сама и отправляется!

— Но она же дама, — с упреком заметил галантный Генрих.

— Кто? Варька?! Да она самое упрямое, вредное и злобное существо в мире. Если она дама, то я — папа римский. И потом, я же не предлагаю ее одну отправить. Пускай забирает с собой своего драгоценного Лешеньку.

— А палатки будешь ставить ты? — ехидно поинтересовался Леша.

Прошка сник было перед этим железным аргументом, но тут же снова воспрял:

— Тогда пусть Марк идет.

— Я буду рубить дрова, — отрезал Марк. — Или, по-твоему, я должен доверить топор вам с Генрихом?

— Ох, нет, только не это! — вмешалась Машенька. — Анри, милый, прошу тебя, сходи, пожалуйста за водой!

— Но почему, Машенька? — удивился Генрих. — Я прекрасно могу нарубить дров.

— Могу себе представить! Сначала ты обдерешься в кровь и набьешь себе шишек, разыскивая в этих зарослях подходящее сухое дерево, потом будешь долго и задумчиво его созерцать, а в конце тяпнешь себя топором по ноге.

Генрих обиженно засопел, но все-таки полез в рюкзак за канистрой. Даже Прошка, безмерно уважающий Машеньку, перестал качать права. Мы с Лешей начали расставлять палатку.

— Иногда я спрашиваю себя, — задумчиво сказала Машенька, когда новоявленные мученики скрылись из виду, — как это они тебя до сих не придушили, Варвара? Иной раз у меня у самой руки чешутся.

— Да, что ты, Машенька, они же во мне души не чают! И без меня они давно пропали бы, как пить дать. А твоя совершенно беспричинная кровожадность крайне меня удивляет. Разве я тебя хоть раз в жизни чем-нибудь обидела?

Леша как-то странно хмыкнул, и я перехватила предостерегающий взгляд, который бросила на него Машенька.

— Нет, что ты! Просто иногда хочется немного покоя, так, разнообразия ради.

— Ты считаешь, что отсутствие покоя как-то связано со мной? — не поверила я своим ушам. — Да я самый кроткий, самый уравновешенный и терпеливый человек в этой компании!

Леша поперхнулся. Я стремительно обернулась:

— И ты туда же? Что, разве я не права? Кто бы еще, кроме меня, смог бы выносить столько лет это скопище отъявленных скандалистов? По-моему, за уживчивость и легкий нрав я давно заслужила Нобелевскую премию мира.

— Да, да, конечно… — сдавленно произнес Леша, старательно пряча глаза.

Машенька не выдержала и расхохоталась. Любопытные дети прибежали узнать, что так развеселило мамочку. Я насупилась и поджала губы. Раз они обо мне такого мнения, не скажу больше ни слова. Они еще раскаются!

— Не обижайся, Варька, — вытирая слезы, попросила Машенька. — Ты — чудо. Ты умная, добрая, великодушная и бесстрашная женщина. Но твою самооценку трудно назвать трезвой.

Я не могла долго дуться на Машеньку, а потому улыбнулась и вернулась к палатке, но Лешино предательство потрясло меня до глубины души. Хорош друг, нечего сказать! Сколько пудов соли мы с ним съели, — подумать страшно! — а он так и не дал себе труда оценить мою незлобивость. Свинство, да и только!

Мы расставили остальные палатки. Леша болтал, не умолкая ни на минуту, и совершенно не обращал внимания на мое угрюмое молчание. Если у него и есть серьезные недостатки, то один из них — толстокожесть. Ну как можно ничего не замечать, если тебе так явно дают почувствовать, что тобой недовольны? В конце концов, убедившись, что мои усилия пропадают втуне, я махнула рукой. Не злиться же на него вечно, в самом деле!

— Эй, пошли купаться! — кинула я клич.

Дети встретили мое предложение криком «ура!». Машенька засмеялась.

— Ты представляешь, что скажет нагруженный канистрами Прошка, если застукает нас в море?

— Ничего, переживем!

После купания настроение у меня заметно поднялось. Прошка с Генрихом и в самом деле застигли нас на месте преступления, но, против ожидания, взрыва не последовало. Возле пансионата они набрели на аборигенов, торговавших домашним вином, и порядком надегустировались. Генрих еще издалека принялся размахивать пятилитровой канистрой; при этом он слегка покачивался на длинных ногах, так что ни у кого не осталось сомнений относительно содержимого сосуда.

— Хочется надеяться, что они не забыли про воду, — задумчиво произнес Марк в пространство.

Остаток вечера прошел чудесно. Все были так милы и предупредительны друг с другом, что дорожные передряги как-то совершенно выветрились из памяти. Правда, то Машенькино замечание в мой адрес оставило в душе маленький неприятный осадок, но я твердо решила доказать ей, что она заблуждается. Если держаться в стороне и не вступать ни в какие перепалки, она сама убедится, что отнюдь не я главный нарушитель спокойствия.

Сидя перед догорающим костром, Марк выразил надежду, что ночью никого не укусит сколопендра и нас не разбудят предсмертные хрипы.

— Кого это ты собрался разбудить предсмертными хрипами? — удивился Генрих. — Здесь некоторых — не буду указывать пальцем — и береговая артиллерия заставила бы лишь перевернуться с боку на бок. Вот разве что назначить кого-нибудь дежурным… Жаль, нет Георгия… — Генрих многозначительно умолк.

— А что Георгий? — с лукавинкой спросила Машенька.

— Да разве ты забыла, какой у него бас? Однажды, когда мужская половина нашего курса ездила на военные сборы, он заступил в наряд дневальным. Ну, днем-то майор Грин, которого все знают, поставить его к «тумбочке» не рискнул — уж слишком мало Гогия напоминал курсанта — длинный, нескладный, сутулый, гимнастерка со штанами сидят мешком. Да и стоять «смирно», не говоря уже о строевом шаге, был не способен даже под угрозой трибунала. Очки плюс шесть диоптрий молодецкой удали тоже не прибавляли. Так вот, целый день Гогия наводил в помещении чистоту, а на «тумбочку» его поставили после отбоя, когда вероятность появления в казарме посторонних офицеров минимальна. Майор Грин коротко проэкзаменовал Георгия на предмет знания устава и, покачав головой, ушел восвояси; народ, чуть-чуть поколобродив, наконец улегся. Стоял, стоял Георгий и не заметил, как прислонился к стенке и задремал. Дремлет он, и снится ему, что открывается дверь и в казарму тихой сапой входит некто в зеленой рубашке с коротким рукавом. Подходит этот человек к Георгию и замирает перед ним, сверля глазами. Георгий видит, что рубашка у незнакомца по случаю теплой погоды без галстука, с расстегнутым воротом, а на погонах две тусклые звездочки прапорщика, и пытается вспомнить, как надлежит себя вести при появлении столь мелкого начальства.