Спор во всю разгорячил солдат, прежде сидевших в тишине и бездействии. Началась возня, кто-то откупорил бутылки вонючей сивухи, вот уже почувствовался в воздухе запах махорки и варёных яиц. Кто-то разбил лампочку, и вагон погрузился в темноту.

Алексей сидел и лишь тупо смотрел в одну точку. Ему всё это было противно, ибо он хотел поскорее домой, к ней. Он думал о ней не переставая, а посторонний шум заставлял его отвлекаться от её образа. «Поскорее бы к ней», — думал он.

«Гуляю, я один гуляю

Что дальше делать, я не знаю

Нет дома, никого нет дома

Я лишний, словно куча лома»

Виктор Цой

Поезд прибыл на станцию ровно в полночь. Мирная жизнь встретила Алексея холодным осенним воздухом, что разом развеял все противные запахи. Тёмное, чернеющее небо было слегка прикрыто облаками, сквозь которые виднелся убывающий месяц. Холодный, бодрящий ветерок прошуршал вдоль перрона, и спина Алексея покрылась мурашками, мурашками холода, но не страха.

На перроне, несмотря на столь поздний час, было полно людей. Инвалиды, торговки, нищие и родственники солдат столпились и молча ждали. И как только открылись двери вагонов, как только первый солдат ступил на родную землю, так тотчас начали раздаваться крики и плач родных, говор торговок и скромный шёпот нищих. Но над всем шумом вокруг преобладал плач, плач радости и глубокой скорби. Кто-то дождался, а вот кто-то нет.

Алексей вышел из здания вокзала и пошёл по площади, усыпанной лавками и ларьками. Здесь продавали всё: от варёных яиц до солдатской амуниции, что, между прочим, было незаконно. Ларьки, сооружённые из всего, что было под рукой, осветил месяц. Смуглые торговцы овощами в пёстрых заплатанных халатах, грузные торговки вонючей рыбою и мясной требухой, нищие в пиджаках и мятых картузах и солдаты, спешащие по домам. А за площадью, за площадью простирался малоэтажный ночной город. Вдали виднелась башня Старого замка, освещённая месяцём и купола старинного собора, который уже какой год на реставрации. Где-то слышен лай откормленных квартирных собак, звонок трамвая, шум автомобилей, но главное, что отличало площадь и весь город в целом ночью от его дневного облика, так это тишина. Несмотря на говор, крики и ругань, на рынке было как-то тихо, спокойно.

Начинал моросить дождик, а потому Алексей поспешил в сторону трамвайной остановки, как вдруг взгляд нашего знакомого вдруг остановился на нищем. Это был не простой попрошайка, каких полным-полно на рынках и вокзалах. Нет, это был человек, в чьих грустных глазах голубых глазах явно читалась боль и утрата. Небритый, однако с вымытым лицом, он стоял, укутавшись в солдатскую шинель, прислонившись спиною к стене общественной бани, что сгорела в прошлом году. В руках солдат держал каску, в которой где-то на дне лежало несколько монет. На ногах бедолаги были изодранные в мясо сапоги, обмотанные кусками ткани и перевязанные верёвкой. По этому человеку было видно, что испытал он жизнь по полной программе. Холодный ветер, такой приятный в здании вокзала, и такой холодный на улице, пронизывал всё тело бедолаги, так же как и Алексея.

Он остановился подле нищего и полез рукой в карман. Как он и ожидал, в кармане было пусто. «Прости, ничего ни имею при себе, — подавленно и тихо сказал он. А затем, опустив свой взор, и, желая было уйти, вдруг подметил, что хоть у Алексея и была пусть и плохая обувь, но всё же получше, чем у нищего. «Давай я тебе обувь свою отдам, раз уж денег нет», — обратился он к солдату. Тот лишь молча кивнул.

Быстро обменявшись обувью, Алексей столь же быстрым шагом поспешил в сторону только что прибывшего трамвая. От солдата, что теперь пойдёт в его обуви, Алексей не услышал слов благодарности, но главное было то, что живая, подлинная благодарность виднелась в глазах нищего. А глаза — зеркало души.

Трамвай быстро приехал на нужную остановку. Алексей проехал зайцем, так как государство не выписало бесплатного проезда ветеранам войны, аргументирую это отсутствием у большинства орденов или иных государственных наград.

Пустынный двор встретил его лаем домашних собак и запахом горелых покрышек. Плитка, до войны бывшая поразительно чистой, теперь потрескалась и покрылась грязью. Старая груша, ранее росшая под окнами дома, уже сгнила и была срублена под самый корень. Некогда жёлтые стены дома теперь позеленели, потрескались. Скамейки, ранее собиравшие по вечерам группы активных интеллигентов и молодежь по вечерам, теперь пустовали. И солнце, оно было другое. До войны солнце светило ярко, жизнерадостно. А теперь, теперь оно светило тускло и безжизненно, словно лампочка. Хотя, возможно, в этом есть вина высокой облачности. Темный двор, тёмные окна, и лишь на душе у Алексея было светло, ибо он с нетерпением ждал встречи с нею.

Он прошёл мимо покосившихся ржавых качелей и приблизился к двери подъезда. Облупившаяся краска покрывала дверь, а на информационном щитке у входа гордо красовался порванный плакат «Очистим дворы от мусора!».

Тогда наш солдат открыл тяжёлую скрипучую дверь и вошёл в тёмный, грязный подъезд. Недавно подметённые ступеньки лестницы были в некоторых местах укрыты рваным ковриком. Алексей поднялся на второй этаж и постучал в дверь, с которой уже давно осыпалась краска. Никто не открыл, но оно и понятно: час ночи на дворе, люди спать хотят. Тогда он постучал второй раз.

За дверью послышались тихие шаги, а затем дверь открыл уставший мужчина лет сорока, одетый в домашние тапочки, короткие мятые брюки и наспех накинутый бомбер, из-под которого выглядывала белая майка. Лицо его было округлым, с большим носом и неявно выраженным подбородком, без растительности. Широкие искренние глаза посмотрели на Алексея где-то с половину минуты, а затем мужчина вдруг широко раскрыл глаза, лицо его исказилось в гримасе доброго удивления. Это был отец возлюбленной Алексея.

—

Алексей, ты ли это? Господи, как это чудесно! А мы то думали, что ты… погиб. Проходи скорее на кухню.

Алексей прошёл вслед за Сергеем Петровичем Мягкотеловым, который суетливо затворил вслед за ними дверь и, не раздеваясь, зажёг на кухне свет. Те самые голубоватые стены, та самая керамическая белая раковина, и тот самый стол, за которым Алексей сидел подолгу с ней. Воспоминания нахлынули на него, и наш старый знакомый грустно, мечтательно улыбнулся, мысленно проживая те славные деньки. Старые обои, казалось, помнили его и радовались встрече. Между тем Сергей Петрович поставил пузатый чайник, а затем присел напротив Алексея. Завязался разговор.

—

Это, конечно, необычайно хорошо и чудесно,