– Да, – сказала она мягко.

Майкл отстегнул от верха ранца скатанное в рулон одеяло вместе с брезентовой подстилкой, достал носки, белье, полотенце, чистые рубашки, брюки, шорты, и перекладывая вещи в шкафчик, заговорил:

– Странно, что в пустыне люди лишаются рассудка в десять раз реже, чем в джунглях. Впрочем, пустыня ведь не сжимается кольцом, не сдавливает, не давая вырваться, так что выжить там намного легче.

– Поэтому тропические джунгли и называют гиблыми… непроходимыми, – согласилась Онор, продолжая наблюдать за Майклом. – Если не хватит полок, здесь есть еще большой шкаф, туда можно убрать остальное. Ключ я держу у себя, так что, когда что-то понадобится, скажите… Знаете, они не так ужасны, как вам могло показаться.

– Ничего, бывало и похуже. – Он едва заметно улыбнулся уголком рта. – Мне доводилось видеть всякое.

– Разве вы не обиделись?

Майкл выпрямился с парой запасных ботинок в руке и посмотрел ей в лицо.

– Война закончилась, сестра, я сыт по горло. Меня в любом случае скоро отпустят домой, так что, в сущности, мне без разницы, где дожидаться приказа. А жизнь здесь намного лучше, чем в лагере, да и климат мягче, чем на Борнео. Я уж и не помню, когда в последний раз спал на сносной постели.

Коснувшись ладонью складок москитной сетки, он усмехнулся и добавил:

– Все удобства, да еще мамочка в придачу! Нет, я не в обиде.

Словцо «мамочка» больно задело Онор. Да как он посмел? Впрочем, время все расставит по своим местам, и он еще поймет, что ошибался. А пока лучше не обращать внимания.

– Но почему же вы не возражали? Насколько я могу судить, у вас нет никакого психического расстройства!

Майкл пожал плечами и склонился над вещевым мешком, где книги занимали, похоже, не меньше места, чем одежда. Онор отметила, что все уложено ловко и умело.

– Наверное, я слишком долго подчинялся бессмысленным приказам, сестрица. Поверьте мне, отправиться сюда – далеко не самое бессмысленное распоряжение из тех, что мне приходилось исполнять.

– Так вы готовы смириться с клеймом психически больного?

Он беззвучно рассмеялся.

– Конечно, нет! С мозгами у меня все в порядке.

Впервые за всю свою долгую медицинскую практику сестра Лангтри действительно не знала, что сказать, и растерялась. Майкл снова потянулся к вещмешку, и тут она наконец нашла повод продолжить разговор.

– О, хорошо, что у вас есть парусиновые туфли! Не выношу грохота ботинок по дощатым полам. – Онор протянула руку и перебрала несколько книг, лежавших на кровати: Стейнбек, Фолкнер, Хемингуэй. – Только американские авторы? Ни одного английского?

– Они меня не привлекают: не понимаю я их, – спокойно ответил Майкл, складывая книги стопкой, чтобы убрать в шкафчик.

И опять отпор, пусть и мягкий. Сестра почувствовала досаду, но решив, что это вполне естественно, поинтересовалась:

– Почему?

– Мне незнаком их мир. Вдобавок я давненько, с тех самых пор, как покинул Ближний Восток, не встречал англичан. Так что книги взять неоткуда. Да и с янки у нас куда больше общего.

Поскольку ее круг чтения составляла прежде всего английская литература и ни одной книги современных американских писателей она даже не открывала, Онор предпочла оставить эту тему и вернуться к главному.

– Вы сказали, что сыты по горло. А можно узнать чем?

Майкл затянул шнур на вещевом мешке, поднял опустевший ранец вместе с поясными сумками и лишь потом ответил:

– Да всем вместе… этой дрянной, непотребной жизнью.

Сестра направилась к шкафу, жестом предложив ему следовать за ней, и спросила:

– Вам не страшно возвращаться домой?

– А чего мне бояться?

Онор отперла шкаф и отступила на шаг, чтобы Майкл мог положить свои вещи на полку, и пояснила:

– В последнее время я все чаще замечаю, что большинство моих пациентов, да и, по правде сказать, коллеги-медсестры, боятся ехать домой. Когда война тянется так долго, все, что было прежде близким и родным, начинает казаться чужим и незнакомым, словно теряешь почву под ногами.

Убрав вещи в шкаф, сержант выпрямился и повернулся к ней.

– Наверное, здесь так и происходит. Ведь госпиталь своего рода дом, где вся жизнь подчинена строгому, неизменному порядку, что дает ощущение стабильности. А вас тоже пугает возвращение домой?

Онор растерянно заморгала, потом неловко улыбнулась и медленно проговорила:

– Пожалуй, нет. А с вами нужно держать ухо востро, верно?

– Мне это уже говорили, – обезоруживающе улыбнулся в ответ Майкл.

– Обращайтесь, если вам что-нибудь понадобится. Через несколько минут мое дежурство закончится, но около семи я вернусь.

– Спасибо, сестра, но, думаю, помощь мне вряд ли потребуется.

Ее изучающий взгляд задержался на его лице, и она кивнула.

– Да, пожалуй, вы справитесь.

Ужин наконец-то привезли: из подсобного помещения, где хранили провизию и посуду, доносилось звяканье. Вместо того чтобы прямо отправиться к себе в кабинет, Онор отправилась в подсобку и, приветливо кивнув дежурному, спросила, доставая тарелки из буфета.

– Что у нас сегодня?

Санитар протяжно вздохнул.

– Надо думать, овощное рагу с мясом, сестра.

– «Надо думать»? Стало быть, в основном капуста?

– Я бы сказал, картошка: сильно смахивает на пюре, – а вот десерт очень даже ничего, что-то вроде клецок с патокой.

– Все лучше, чем ничего, верно? Удивительно, насколько богаче стал наш рацион за последние полгода.

– Ваша правда, сестра! – с жаром закивал санитар.

Сестра Лангтри повернулась было к примусу, на котором обычно разогревала пищу перед раздачей, но краем глаза заметила вдруг какое-то движение у себя в кабинете. Поставив бесшумно тарелки на стол, она вышла в коридор и на цыпочках приблизилась к кабинету.

Люс склонился над ее столом, в руках у него был распечатанный конверт с историей болезни Майкла.

– Положите бумаги на место!

Даггет без малейшего смущения, словно поднял конверт случайно, без всякого умысла, повиновался. Если он и доставал документы из конверта, то уже прочитал их. Глядя на Люса, Онор не могла понять это. В том-то и заключалась сложность: в Люсе уживалось столько личностей, что он и сам подчас не понимал, какая из них взяла верх. Разумеется, он всегда мог убедить себя, что не сделал ничего дурного. С виду он казался честнейшим человеком, которому и в голову не придет что-то вынюхивать, пускаться на хитрости или пакостничать исподтишка, но в действительности за ним грехов водилось немало.