поднимались и опускались, тем легче было врезать зрение вглубь разорвавшейся тьмы. И еще услышать его голос среди всех других, чужих и ненужных. Но никаких голосов не существовало, и звуки все исчезли, воздух был заполнен только глухим гулом или гулкой тишиной, полностью изолирующей всё кричащее, зовущее, молящее, стонущее. За исключением одного повторяющегося слова, которое не через уши проникало вслух, а через грудную клетку в осознание… Рома… Рома… Рома…

Поняв, что это ее крики, и осознав их бессмысленность, Даша вынудила себя замолчать. Сделала несколько глубоких вдохов, отозвавшихся неприятным раздражающим шуршанием где-то в размытом центре головы, после чего установилась абсолютная тишина. Никакие звуки более не доносились ни через уши, ни сквозь грудь.

Чуть погодя Даше пришлось вопреки разуму и желанию признать, что движущиеся холмы отнюдь не оптическая иллюзия. Они отслаивались от земли, размазывали на себе ржавую грязь, падали, лежали неподвижно, или коряво перемещались, или отрывались от земли и, обессиленные, оседали секунду спустя.

Ее развернуло на пятачок, по которому она пыталась двигаться с осторожностью, соизмеряя шаги с ошалелым дыханием и грядой с укором разбросанных под ногами бугорков. Она беспомощно наблюдала, как бездумно перемещаются по отломку остальные, топча рыхлую землю и то, что дышало или задыхалось в ее мелкой глубине. Она физически ощущала, как неосторожные шаги оттаптывают грудь и перебивают дыхание.

Даша бросалась туда, где ей казалось, ненайденная, прикрытая слоем земли еще теплится жизнь, слишком слабая, чтобы помочь себе высвободиться, невидимая, и неслышимая, чтобы это сделали для нее другие. Ожидаемо и все равно внезапно наткнулась на тело, уродливо бесхребетно выгнутое, но не стала терять время там, где само время, сдалось, утратив свою живительную ценность.

Она пытается примирить в себе еще хотя бы один осторожный взмах земли с призывом к себе соседнего бугорка, нетерпеливо взывающего к себе ее руки. Глаза попеременно простираются то к месту разлома, куда переносили раненых, где оказывалась неумелая помощь, то в направлении, где безжизненные тела складывают в ряд на краю правильно очерченной воронки, которая к этому времени уже начала терять правильность. «Эти подождут», – ненавидя свое хладнокровие, решает она.

Даша еще долго не находит Рому, с каждой минутой все с большим трудом сопротивляясь бессмысленной надежде, вцепившейся в неё. «А может быть, он все же живой двигается по пятам за мной, высматривает меня, припорошенную землей и грязью». Или: «А может быть, его украли еще раньше, когда была дорога, и у дороги была обочина».

Прошло достаточно времени, чтобы окончательно потерять надежду найти его под землей или среди раненых. Она подошла к краю последней воронки, на котором были сложены тела. Не отыскивался он и здесь.

Даша встала в центр пятачка – к этому времени воздух стал по-военному суров, тих и прозрачен. Стала медленно поворачиваться, всматриваясь во всю длину радиуса зрения, на этот раз, не обрывая его на границе взгорбленной пяди. Сначала очертилась грязно-черно-ржаво-серая белая сорочка, а потом деревянно и тупо-бесчувственно она собирала глазами, а чуть позже руками все остальное, узнаваемое и неопознанное, в один холмик.

Позже обходила угорок по спирали, медленно увеличивая радиус, пристально всматриваясь в каждую крапинку и облупок на земле, пытаясь соизмерить степень кровного родства с каждым из них. В подол платья она собрала все красно-бурые следы, оставленные Ромой на его пути от обворожительной улыбки в пустую безграничность, которую преодолел он без желания, в одиночестве, не держа ее за руку.

Замкнув круг, она опустилась на колени и попыталась собрать в мысленный узелок все, что необходимо сделать. Проститься.… Попросить прощения… Что-то еще. Она упускает что-то невероятно важное. Что? Она должна вобрать в себя сантиметры рыхлой земли, глотки горького воздуха, мгновения памяти. Это понадобится ей потом, вдали от пятачка. Потом!.. В том невероятно далеком потом…

Секунды назад она ненавидела себя за хладнокровие и бесчувственность. Сейчас ненавидела трясущиеся, путающиеся, обрывающиеся мысли, бессильные помочь отыскать недоделанное, что уже никогда не сможет доделать потом.

Все еще неготовая, она поднялась с земли и начала едва слышно и как можно медленнее прощаться, стараясь в молитве найти покой. Не для себя – для мыслей, в хаосе которых потерялся ценный обломок.

Йитгадал виткадаш шмей раба

биалма дивра хирутэй

виамлих малхутэи бихаехон[3]

После чего добавила фразу, которую я не мог понять многие года до одной холодной мрачной мартовской ночи: «Я не смогла сделать это для тебя, но все равно сделаю. Обещаю. Ты будешь гордиться мной»

***

Солнце приблизилось к трем четвертям дневного полуоборота, когда на пятачке начали собираться молчаливые мужчины с лопатами и дровами. Поленья свалились в кучу в центре. Лопаты разбрелись по всей взлохмаченной площади, а в некоторых местах и за ее пределы, засыпая землей лужицы и пятна крови и темно-бурые пятна мертвин, а еще полчаса спустя после недолгого обсуждения их владельцев, начали раскапывать вглубь воронку, на границе которой были сложены трупы.

Чуть спустя к лопатам присоединились тряпки из мешковин, старых простыней и другого отслужившего материала в руках женщин, присоединившихся к скорбной бригаде. Тряпки осторожно принимали в себя останки тел, сбрасываемых в окончательно готовую яму, после чего возвращались на поле, готовые к следующему раунду горестной работы.

Даша сидела возле Роминого ложа и только отрицательно покачала головой, когда к ней подошла женщина средних лет, держа в руках простынь. В ответ та положила полотно рядом, не решаясь самой покрыть ложе. Даша с благодарностью кивнула, затем аккуратно укрыла холмик. Женщина поклонилась и отошла.

Через несколько минут к Даше подошел мужчина преклонного возраста. Она заметила еще раньше – все решения на этой переломленной дороге, непоправимо обращающуюся в кладбище, принимались им.

– Вижу, внучка, не желаешь ложить его вместе со всеми.

– Не могу, – почему-то виновато сказала Даша

– Из-за креста?

– Да. Вы же поставите крест над могилой.

Мужчина молча кивнул.

– Есть здесь где-нибудь поблизости еврейское кладбище?

– Сколько верст не знаю – знаю только далече. И помощь понапрасну не кличь. Люди и об себе-то не могут порадеть. Давай мы закопаем его вот тут, в сторонке. Будет здесь маленькое еврейское кладбище. А как скончатся безобразия эти, тогда и вернешься и сделаешь все по совести, как вам указано.

– Спасибо. До земли вам поклон.

Поднялась и низко до самой земли поклонилась.

– Меня Герасимом кличут, – начав рыть, сказал мужчина.

– А по отчеству?

– Нет у меня отчества. Отечество есть, а отчества нема. Герасим я.

– Меня Даша. Это Рома, – ответила она, удивляясь тому, как обыденно прозвучало это имя в жестоком пустом мире,