Всю ночь у Милы перед глазами лица. Под столом она гладит фотографии брата и отца. Фотографии из фотосалона, с вырубленными фигурными краями. Она проводит большим пальцем по бумаге там, где находятся лица, она гладит лица.

На снимке Матьё всего пятнадцать лет, он только что окончил обучение, он смотрит прямо перед собой, он становится мужчиной. Последние воспоминания Милы датируются семью годами позже. Как и каждый вечер, перед тем как вернуться домой, Мила заходит за Матьё. Он только закончил свой рабочий день в ресторане «Ла Фоветт», который также называют «Два Селезня», потому что напротив ресторана по ночам тайно печатают две газеты. В «Ла Фоветт» соседствуют повстанцы и эсэсовцы, которые сюда приходят после сеанса в кинотеатре «Рэкс». Ресторан занимает огромное помещение, здесь потоком льется алкоголь, ходят девушки в узких платьях и играет джазовый пианист, здесь всегда есть посетители, а значит, это место как нельзя лучше подходит для того, кто хочет скрыться. «Ла Фоветт» – отличный «почтовый ящик», в то время как Матьё выполняет заказы, он также получает и передает сообщения. В тот день Мила видит, как Матьё стоит на другой стороне улицы. Он улыбается, смотрит на Милу и часто моргает, а потом чья-то рука ложится ему на затылок и толкает в салон черного автомобиля. После ареста «ситроэн» трогается, и больше о Матьё никто ничего не слышал.

На обрамленной в рамку фотографии отца не видно кресла на колесах. Это другой человек, не хватает не только кресла на колесах, но и нижней части тела, отрезанного по бедра. Верстак специально сделан под кресло, под его высоту. Отец вынужден изготавливать лишь небольшие предметы: шкафы, тумбы, столики, рамки, игрушки. Для больших вещей – окон, дверей, кроватей, библиотек – нужны ноги, только с их помощью можно согнуться над верстаком, делать размашистые движения и прикладывать огромные усилия. Отец обрабатывает мягкую и податливую древесину, белую древесину, древесину для девочек, как он говорит. Когда ей было четырнадцать лет, а отец еще стоял на своих ногах, он работал с дубом, каштаном и вязом, теперь в ходу одни пни. Сюзанна помогает отцу с самого детства. Подает ему инструменты, хранящиеся в лотке или прикрепленные к стене. Отец смотрит на протянутую руку дочери, на ее крепкие бицепсы. А еще она знает, что он смотрит на белую подмышку под коротким рукавом, на ее начавшую формироваться грудь, а когда она поднимается на цыпочках, чтобы снять угольник, он смотрит на ее ягодицы, не прикрытые одеждой или в обтягивающих шерстяных трико. Иногда, когда они остаются наедине, рука отца нежно, но в то же время крепко задерживается на ее заде – из-за кресла они с отцом одного роста. И тогда Сюзанна пристально смотрит на рейсмус, рубанки, пилы, то, что режет и дробит, – это всего на расстоянии вытянутой руки. Она говорит: «У меня есть ноги» – и рука удаляется. Она думает: «Мать мертва, и отец страдает». Она жалеет его. Он оставляет ей опилки, чтобы она могла наполнить ими кукол. Однажды он мастерит ей аналой[15], ей ровно двадцать лет, и она продает партитуры в музыкальном магазине. Это аналой из опаленной вишни. Она уже давно не играет на рояле. Она смотрит на отца, не понимая, она сейчас намного выше его, где-то на голову. Он говорит: «Сюзанна, если хочешь сделать мне приятное, сыграй на рояле». На рояле, как ее мать, на которой он женился в двадцать лет. Она сожалеет. Она не доставит ему удовольствие. Последний образ – отец держит руку на рубанке, побелевшие костяшки пальцев, крепко сжимающих рубанок, чтобы скрыть нарастающую дрожь.

У третьего лица нет фотографии. Лицо поглощено темнотой, оно промелькнуло в свете витрины магазина после того, как перед самым закрытием был произнесен пароль: «Будьте добры, “Песнь Мануэля де Фалья”». Мила проводит мужчину в подсобное помещение, вытаскивает из кармана маленький ключ и открывает стенной шкаф под лестницей. Мужчина приподнимает куртку, и при свете горелки она видит кровоподтек на ребрах, пот на лбу. Она дезинфицирует и перевязывает рану. Слишком поздно идти к врачу и возвращаться домой, наступает ночь. Она гасит горелку. Запирает за ними двери шкафа. Садится рядом с мужчиной. Они в темноте и в вынужденной тишине, нарушить правило означает смерть. Он уйдет на рассвете, не оставив следа. Она слушает, как потрескивает лестница, пищат мыши, стучит дождь по железным мусорным ящикам. Мужчина дрожит. Она переворачивает перчатку на его лбу, дает ему пить, она боится, что он застонет в горячечном бреду, и кладет руку ему на рот. И тогда случается это. Мила прикасается ко рту мужчины, трогает его скулы. Гладит затылок. Трогает плечо, бедро через одежду. Трогает под рубашкой, оберегая рану, прощупывает тело, прикладывает к нему теплые ладони, чтобы представить себе его образ, оценить его размеры. Он позволяет ей это делать, потому что ему больно, потому что ему приятно. Если он пошевелит рукой, они серьезно рискуют. Он приближает ее к себе, она направляет его движения, и они начинаются двигаться, медленно, она вдохновляет его, не принуждая к какому-либо усилию. Это день аналоя из вишневого дерева, у нее нет жалости к мужчине, она просто хочет доставить ему удовольствие, облегчить его состояние, она, которая дала отпор отцу, отказала ему, сейчас дает сама, она на это способна, просто дает, без всяких просьб. Они нарушают самое главное правило – никогда не спать с членом подпольной организации, – и смерть подстерегает их в собственном лагере. Но несчастье приходит издалека, на следующий день, когда мужчина уходит в новой одежде и с дозой морфия. В магазин входит другой мужчина: «Будьте добры, Вторую симфонию Шуберта». Мила вынимает маленький ключ из кармана и оставляет его – это знак. Ее арестовывают, заталкивают в черный автомобиль, кто-то ее предал. Теперь человек из шкафа обрел черты композитора, который был паролем, Мануэля де Фалья, бледного и меланхоличного. Мила отгоняет грустное видение. Она ждет ребенка от человека без лица. Не ждет, она его носит.

На какое-то мгновение она засыпает.

Первый Appell[16] на [лагерплац], центральной площади, – это шанс выйти на улицу. Во время карантина ты выходишь только на Appell. Сирена в 3:30, и сразу же кофе, кусочек хлеба – такой же тонкий, как долька яблока, и стоит ключевой вопрос: съесть одним махом или за несколько раз? Чтобы создать массу, Мила откусывает кусок хлеба и запивает кофе, комок дерет пищевод и временно давит на желудок. А в это время очередь в [вашраум], то есть W.-C., удлиняется, туалет покрыт экскрементами, вдруг вереница из четырех сотен женщин разлетается. «Raus für Appell!» – кричит надзирательница Аттила, это прозвище ей дал конвой из тридцати пяти тысяч женщин. Накануне эта блондинка избила голодную заключенную под окнами блока. «Аттила» – это первая выдумка, первая свобода для тридцати пяти тысяч в Равенсбрюке. Кофе или W.-C. – нужно выбрать. Наполниться или опорожниться. Затем выйти.

Первый Appell – это момент, когда зрачки бегают, как глаза мухи. Смотрят. Определяют пространство. Можно двигать зрачками от одного угла глаза к другому и сверху вниз, не поворачивая голову, не дрогнув ни одной мышцей, нужно оставаться неподвижной, француженки сказали: «Притворись стелой[17]». На песчаной земле тени. Вверху несметное количество звезд. И наконец, бледнеет горизонт. И вот уже сорок тысяч женщин выходят из ночи к рассвету. Сорок тысяч стел. Четыреста карантинных стоят в стороне, но они все видят, и это ужасно. Уродство одинаковых лиц, лохмотьев, тощих безжизненных тел, которые в конце площади уменьшаются до размеров спички. Позади сорока тысяч – одинаковые бараки, за бараками – зеленые стены, за зелеными стенами – верхушки сосен и колючая проволока. Вот что попадает в поле зрения и молчания, а еще силуэты и голоса эсэсовцев, Aufseherins[18] в униформе и псы с татуировками. После услышанного слова Appell, после увиденного Appell через окна блока теперь они на себе испытывают, что такое Appell. Это стоять, как стела, в сиреневом рассвете на укрытой ковром из инея площади. Камнем заковать колени и щиколотки. Сдерживать каменный мочевой пузырь, до смерти сжимать промежность. Всматриваться во что-нибудь, в какую-нибудь точку, чтобы превратить тело в камень. Например, в женщину, стоящую напротив на другом конце Lagerplatz, или лучше в пятно ее лица. Прилепиться к нему. Надолго. Держаться, не щуриться – ну хотя бы попытаться – и содрогнуться при виде женщины, на икрах ног которой не хватает плоти. Понять, что эта женщина – подопытный кролик, инфицированный стрептококком, потом ей резали гангрену, пересаживали мышцы другой заключенной, и лагерный врач наблюдал невооруженным глазом за процессом заражения в открытой ране на икре, бедре или животе, об этом рассказывали француженки. Во что бы то ни стало стоять как стела. Отбросить мысли о скрытом в чреве ребенке, о потенциальной смерти, таящейся в утробе. Нужно смотреть далеко, на что угодно, лишь бы не на очертания людей, наполненные страхом, гневом, трепетом. Ветки, синева небосклона. Первые лучи солнца отражаются от крыш бараков. Подумать об Италии, далекой, нематериальной, воображаемой территории, безопасной для тела, где на согретых солнцем каменных домах греются ярко-зеленые ящерицы. По ногам Милы медленно течет моча, прямо в ботинки.