Для первого раза слишком много потрясений: крики, собаки, нагота, вши, голод, жажда, отбор смертников, пули в затылок, Revier, отравление ядом, работа, которая убивает, подопытные кролики, беременность, невидимые новорожденные. Каждое открытие порождает у Милы новые вопросы, которые лишь расширяют поле неведения, ужаса, и Мила чувствует, что потрясения и дальше будут продолжаться. Лизетта говорит: «Скоро в Европе высадятся союзные державы. У тебя еще живот не вырастет, как мы отсюда выберемся!» И таких, как Лизетта, много, они верят в скорую победу. Но Мила видела и тех женщин, которые затыкали уши, когда заключенная рассказывала о новорожденных, они не могли ее слушать, так как не могли в это поверить.

Во время поверки Мила ищет взглядом беременных женщин и детей. Платья скрывают животы. Ничего не видно. Она рыщет по рядам, рассматривает идущих в колонне, а в блоке целый день приклеена к окну. Она просит про себя: «Пожалуйста, пусть будет кто-нибудь еще такой, как и я, пожалуйста». Никому ничего не говоря, умоляет саму себя не терять надежду: «Пожалуйста, поверь, что это возможно, поверь в это». От ветра одежда прилипает к костлявым ребрам. Нет беременных женщин. Нет младенцев.

Через шесть дней и семь ночей четыре сотни, не считая мертвых, освобождают помещение. Конец карантина, блок № 11 пуст. Женщин распределяют в три блока, объединяют с толпой незнакомых тел, которые хоть и отличаются цветом кожи, формами, количеством зубов, олицетворяют картину их ближайшего будущего. Теперь обитательниц лагеря можно рассмотреть вблизи. Увидеть себя в их зеркале, проникнуть сквозь зеркало, коснуться их тел и сказать себе: «Это я. Все эти женщины – это я». Прочитать нашитые на рукавах номера и задать себе вопрос: сколько недель пройдет, прежде чем твое тело станет таким же? Пока женщины ждут, чтобы войти в блок, в черном ночном окне ты замечаешь размытые черты своего лица, неясные, похожие на другие лица, лица Stück. Ты уже знаешь, какая тебя ждет деградация.

Когда они входят в блок, по толпе пролетают слова «тридцать пять тысяч», в толкотне слышны тихие приветствия и пока еще вежливые «извините», «прошу прощения»; из уст в уста передаются слова, и шеренга новеньких растворяется в сутолоке блока. Мила движется среди русских, полек, немок, а также француженок. Глубинный гортанный голос изрыгает слово: «Холера». Холера, холера, холера, всюду двухъярусные нары, холера. К Миле подходит одна француженка и говорит: «Нас уже по двое, иногда по трое на нарах шириной шестьдесят пять сантиметров. Вчера отправили конвой военнопленных, и освободилось немного места, но вы посмотрите, здесь все равно битком набито». Это они – холера, прибывшие сюда тридцать пять тысяч. «Идите сюда, – говорит женщина, – мы найдем вам уголок». И несколько человек, среди которых Мила и Лизетта, следуют за ней.

Женщина проводит их в глубь барака. Здесь полно француженок. Она говорит: «Свое место нужно охранять, потому что их захватывают. Каждый день нужно искать себе место, изо дня в день все повторяется. И ничего не оставляйте на нарах, ни зубную щетку, ни одежду, ничего и нигде. Все привязывайте к себе, воруют все. Все. И нужно найти веревку».

Мила, Лизетта и остальные женщины садятся на край соломенного тюфяка. Поднимается ночной холод. Женщины ищут друг у друга вшей, согревают теплым дыханием между лопаток. Их слившиеся голоса создают отдельное, временно изолированное от остальной части помещения пространство.

– Я во время поверки смотрю на звезды. Я считаю их, как точки волшебного рисунка, и возникают образы, я вижу колесницу, вижу лошадей, вижу льва.

– А я думаю о рецептах, особенно о сладостях.

– А я читаю стихи.

– А я стараюсь ни о чем не думать.

– Я тоже вся в кулинарных рецептах, например кролик и вкусное пюре с маслом.

– Или торт «Париж – Брест»[19]. Со сливками и орехами.

– А я всматриваюсь в небо, в его цвета, я никогда не видела подобных рассветов.

– Я тоже. Небо здесь красивое. Грустно.

– А я про себя пою.

– А я думаю о дочери. Мне хотелось бы услышать ее голос. Пытаюсь пресекать такие мысли, но не могу.

– Заткнись.

– А мне очень плохо. Я думаю только о том, как бы не упасть. Не падай, Жоржетта, не падай…

– А я повторяю немецкий, все, что выучила накануне с Марианной.

– Я слушаю. В это время поют птицы, не знаю, какие именно, но их пение восхитительное.

– А у меня бывает по-разному. Это не зависит от меня, иногда приятные мысли, я думаю о том, когда снова встречусь с детьми, мужем. А бывает, эти же мысли меня убивают.

– Американцы скоро высадят десант, это вопрос времени.

– А твоя сестра?

– Мы видели взрывы бомб, недалеко отсюда, русские наступают, это точно.

– А твоя мать, она занимается гимнастикой?

– А я прикрываю глаза и пытаюсь напитаться ощущениями. Свежий воздух. Солнце нежно пригревает. Как у меня дома, в Берри.

– А я боюсь поноса и сжимаю сфинктер[20].

– Я решаю уравнения.

– А еще антрекот с кровью, и хрустящий жареный картофель, и острая горчица.

– Клубника со сливками…

– Яйца кокот…

– Заткните глотки!

– Вот дерьмо, у меня от этого спазмы.

– Ты добавляешь уксус к яйцам?

– Моя мать больна. Была больна. Сейчас не знаю. Во время поверки я думаю о матери, молю, чтобы она меня дождалась.

– Кого ты молишь?

– Я тоже молюсь. А ты, Лизетта?

– Я представляю, как возвращаюсь в Париж на Восточный вокзал, встречаюсь с подругами, иду на завод, вот.

– Ты мечтаешь.

– Я хотела бы верить в Бога.

– В любом случае со дня на день бошам[21] крышка.

– А ты, Мила?

– А я, – говорит Мила, – я шифрую. Как делала раньше, когда шифровала сообщения на музыкальной партитуре.

– А что ты шифруешь?

– Все. Все, что вижу: цветок, дерево, заключенную; все, что чувствую, слышу, иногда слова из песни.

– Цыпленок с вареными овощами и рисом, с сочным сладким перцем…

– И с сидром, и с сидром.

– Мила, а как зашифровать «ах, с сидром»?