Ходит Жар-птица, трепещет. Крылышком машет, перышком блещет. От одного пера ее загорается яркий день... И гибнут от чудесного света все темные силы, пропадают злые козни Кощея Бессмертного и бабы-яги. Все горести-печали как дым разлетаются, и от мертвого сна люди просыпаются... Вот бы такую Жар-птицу поймать!

За стеной плачет вьюга, а на полатях жарко. Уже давно ребята спят. Игоша разметался и кричит во сне:

— Жар-птица летит!! Жар-птица!..

А я прошу:

— Фросенька, родная, еще одну сказочку. Я тебе завтра чего хочешь сделаю. Куда хочешь меня пошли.

Фрося рассказывает мне про луга, про поляны, где много ягод, грибов, куда она нас непременно летом сводит. И я мечтаю зимой о лете и с этим засыпаю.

Бабушкины сказки были еще интересней. Вот Аленушка в сосновом бору сидит и плачет над омутом: котлы кипят кипучие, ножи точат булатные, хотят козла зарезати — ее любимого братца Иванушку. А вот пастушок с дивной дудочкой из тростинки с могилки Наташеньки: «Сыграй, сыграй, дудочка, про сестрицу Наташеньку, которую сгубила завистливая сестра. Сгубила за золотую братиночку и под березкой схоронила...» Собрался народ и потащил злую сестру на суд.

Или расскажет про беглых. Тяжело было жить крепостным у помещика. Терпит-терпит человек, да и подастся куда-нибудь подальше от немилостивого барина. Кувакской землей никогда не владели помещики. И леса под Куваком были вольные, не барские. Вот и собирались сюда беглые.

Пришли они раз к Терентию-богатею на пчельник. Терентий нарочно кричит громко, чтоб стража его слышала: «А‑а, гости дорогие, как мне вас привечать да потчевать?.. Меду ли сыченого иль браги хмельной? Кушайте, гости, на здоровье! А где остальные ваши товарищи удалые? Хочу всех сегодня потчевать. Пойду и их покличу. Эй, эй, сюда! Здесь ваш атаман Попейка!..»

Поняли беглые, что хочет их выдать жадный старик, запретили ему кричать, угощать велели. Он им то, он им другое — им все не так. Нарезал меду сотового — и это не нравится. Заставили беглые старика песни петь и плясать перед ними, а потом избили его, все колоды повалили и ушли: не зови другой раз стражу.

...Деревня была переполнена всякой чертовщиной. Рассказывали, как оборотни ходили по улице в виде собак и свиней. Смельчаки ловили их, резали им уши, а потом у того или другого человека уха не оказывалось. Оборотни «глазили», «наговоры делали», «болезни по ветру пущали».

Умершие мужья, покойники, прилетали по ночам к живым женам через печную трубу. Спереди у них — вид, все как надо: и глаза, и нос, и уши, а посмотреть сзади — печенки, селезенки — и ничего боле.

Бывало, в сумерках подъезжаешь к селу и видишь, как через огород в лес уходит высокая, прямая, бледнолицая баба, уходит, строгая и загадочная, в темный и, как гребень, частый лес. Это она, баба-яга.

Однажды мне и самому привелось увидеть черта. Вечером мать оставила меня одного дома. Чтобы не было страшно, я сел у завалинки и стал ждать. Мать не возвращалась. Я озяб, а в избу идти через сени боялся: там корова, сусеки пустые, лубки, лукошки, корчаги, подловка — самые подходящие места для всякого рода нечисти.

Я влез через окно в избу и сел на лавку. Тихо. Только сверчки трещали по углам да тараканы шуршали за печкой. Но вот изба стала наполняться разными шумами. То треснет что-нибудь, то в чулане запищит или затикает, как часы. Все вдруг ожило и зашевелилось. Под кроватью что-то белеет... Да это бумажка! А что это на шестке шевелится?.. Тьфу пропасть, да это котенок! Я бегал с палкой по комнате и проверял, откуда исходят звуки и что за пятна мелькают перед глазами.

Наконец я устал и лег на лавку. Все понемногу стихло. Вдруг дверь тихо отворилась. Лунный свет сквозь дырявую крышу сеней осветил углы, затянутые паутиной. Я увидел в сенях короб, в котором было немного муки. Крышка короба заколыхалась, поднялась, и оттуда вылез черт, каким его рисуют на картинках: зеленый, местами серый, с огненными глазами, козлиными рогами и длинным хвостом. Я онемел от ужаса. Черт взял крышку короба и начал в нее барабанить с таким ожесточением, что у меня в ушах затрещало и мурашки побежали по спине.

— Вот наказание-то, — жаловался черт, — никак ведь теперь его не разбудишь.

И опять начинал колотить в короб.

— Миколка! Миколка! Да Миколка, негодный, открой дверь-то. Господи, уж не случилось ли что?! — кричала мать за дверью.

— Сейчас!

— Да что тебя, черти, что ли, задавили?

— Из короба вылез он и колотил крышкой... — бормотал я спросонья.

— Дурак! Господь с тобой...

Мать страшно рассердилась, что долго не могла достучаться. Однако короб все-таки перекрестила, когда я рассказал ей свой сон.

5

В деревне пошли слухи о разных «знаменьях», предвещавших несчастье. Кто крест на небе видел, кто — столбы огненные. И вдруг разнеслась страшная весть: с японцами война.

Получилось так: на пороге нашей жизни, когда мы только что вступали в нее и еще не умели отличить игры от труда, когда небо и земля казались нам живыми, а соседний овраг был полон всяческих тайн и загадок, — мы впервые услышали страшное слово: война!

Толков по деревне пошло еще больше.

— Чтой-то туман какой сегодня? — говорила мать, входя в избу. — Уж не японцы ли напустили?

Мы выбегали во двор, но там, сколько ни смотрели, ничего не видели, кроме снега на крышах.

Вскоре и в нашей деревне забрали мужиков и увезли на какой-то Дальний Восток на войну. Утром, когда небо загоралось кровавым заревом, мы тревожно смотрели на него. Забирались на крышу и напряженно вглядывались в туманную даль в надежде увидеть страшную войну. Но, как ни старались, войны не было видно: наверное, этот Дальний Восток и вправду был очень далеко.

Но вот однажды у соседей с утра заплакали, заголосили: пришел на побывку с войны Егор Евпалов и принес страшную весть: японцы убили пастуха Максима. Правда, смерть была легкая. От Максима, говорил Егор, на кустах нашли после взрыва только ремень с бляхой да ладанку с оборванной цепочкой, которой бабка Анисья благословила сына на войну.

Фрося не