Марте пришлось согласиться, что пер­вое время малыша не было слышно. Она объясняла этот факт твердыми правилами, установленными в приюте мисс Лидделл, потому как в голове у нее не укладывалось, что девицы дурного поведения могут быть отличными мамашами. Первые два месяца Джеймс был спокойным, довольствовался тем, что его кормили в положенное вре­мя, не возвещал слишком громко о том, что проголодался, а в перерывах между кор­млениями спал, пребывая в млечном бла­годушии. Но это не могло длиться беско­нечно. С наступлением эры, как говорила Салли, «смешанного питания» Марта при­бавила к своим претензиям еще несколько существенных жалоб. На кухне, казалось, все было подчинено Салли. Джимми на всех парах мчался к тому периоду детства, ког­да еда становится не столько приятной не­обходимостью, сколько возможностью про­явить свой норов. Он выгибал дугой креп­кую спину в высоком стуле, на который его водружали, подоткнув для надежности со всех сторон подушками, – выгибался, не­истово сопротивляясь, пуская молочные пузыри и выплевывая овсяную кашу сквозь стиснутые губы в знак тотального отрица­ния, а потом вдруг уступал, становясь пре­лестным, невинным и послушным. Салли со смехом покрикивала на него, в приливе нежности тискала, ласкала и целовала, не обращая внимания на то, как Марта неодобрительно бурчит что-то. Малыш, с шапкой мелких кудряшек, орлиным носиком, по­чти не видным из-за пухлых, алых и на­ливных, как яблоки, щек, казалось, под­чинил себе все на кухне Марты, точно ко­ронованный, властный, миниатюрный це­зарь. Салли подолгу играла с ребенком, и Марта частенько наблюдала по утрам такую картинку: светловолосая голова Салли скло­нилась над малышом, потом вдруг над ней появляется толстая ножка или ручка – знак того, что долгие часы сна Джимми канули в Лету. Сомнений не было – он становил­ся все привередливее. Пока что Салли уда­валось справляться с порученной ей рабо­той, удовлетворяя требования как сына, так и Марты. Миссис Макси иногда интере­совалась, не слишком ли перегружена Салли, и тотчас же успокаивалась, получив ответ. Дебора ничего не замечала, а если и заме­чала, то хранила молчание. Как бы то ни было, понять, переутомляется Салли или нет, было трудно. Ее всегда бледное ли­чико под тяжелой копной волос и тонкие, точно ломкие веточки, руки делали ее на вид слабой и немощной, но Марта счита­ла это впечатление крайне обманчивым.

– Крепкий орешек и хитра, как стадо обезьян. – Таков был ее приговор.

Весна потихоньку сменилась летом. Яркой листвой зазеленели копьевидные буки, за­лив узорчатой тенью дороги. Священник встретил Пасху, как всегда, праздничной требой – себе на радость, а паства, как обычно, покритиковала его за убранство цер­кви – слишком скромно. Мисс Поллак из приюта св. Марии мучилась бессонницей, доктор Эппс прописал ей лекарство, а две воспитанницы приюта собрались замуж за малосимпатичных, но явно раскаявшихся отцов своих младенцев. Мисс Лидделл при­няла на их место еще двух согрешивших матерей. Сэм Боукок разрекламировал своих лошадей в пригороде Чадфлита, и, к его удивлению, много парней и девиц в нове­хоньких огромных галифе и ярко-желтых перчатках заявили о своей готовности пла­тить по семь шиллингов шесть пенсов в час за то, что станут ездить верхом по деревне под его руководством. Саймон Макси ле­жал в своей узкой постели, состояние его не менялось. Стали длиннее вечера, за­цвели розы. Сад в Мартингейле полнился их ароматом. Когда Дебора срезала цветы, чтобы поставить в доме, ей казалось, что сад и Мартингейл словно чего-то ждут. Дом ле­том всегда становился особенно красив, но нынче, она чувствовала, он будто затаил­ся в этом ожидании, быть может, в ожи­дании чего-то неприятного, чуждого его прохладной безмятежности. Неся розы в дом, Дебора постаралась освободиться от этого странного наваждения, сказав себе, что самое страшное, что предстоит Мартингейлу, – это ежегодный церковный праздник. В голове вдруг мелькнули слова: «смерть на пороге», но она одернула себя – отцу ведь не стало хуже, может быть, даже немного лучше, дом не может не знать. Она понимала, что любовь ее к Мартингейлу не поддается ра­зуму, иногда она пыталась охладить эту свою привязанность, твердила себе, что наступит время – и «нам придется его продать», словно сам звук слов мог служить охранной грамо­той, талисманом.

Ежегодно в июле в Мартингейле церковь св. Седа[4]устраивала праздник своего свя­того, еще со времен прапрадеда Стивена. Проводил его комитет, в который входили викарий, миссис Макси, доктор Эппс и мисс Лидделл. Их административные обя­занности никогда не были слишком слож­ными, поскольку праздник, как и церковь, для поддержания которой его и устраивали, оставался неизменным из года в год – символ незыблемости среди хаоса. Но члены комитета относились к своей миссии весь­ма серьезно и в июне – начале июля час­тенько встречались в Мартингейле, чтобы в саду за чашкой чая принять решения, ко­торые они уже принимали в прошлом году, слово в слово, в том же самом приятном окружении. Единственный человек в этом комитете, кто действительно болел душой, был священник. Человек мягкий и добрый, он стремился в каждом увидеть его самые лучшие качества, при каждом удобном случае приписать ему благородные порывы. Он посвятил свою жизнь этому поиску, с са­мого начала уразумев., что благотворитель­ность – в равной мере политика и добро­детель. Но раз в год мистеру Хинксу при­ходилось сталкиваться с некоторыми непри­ятными фактами, касающимися его церк­ви. Его волновало, что праздник этот взбу­доражит, окажет отрицательное действие на суматошных жителей пригорода Чадфлита, боялся, что он станет скорее социальным, чем духовным событием. Он предложил начать и закончить праздник молитвой и гимном, но это нововведение поддержал один-един­ственный член комитета, миссис Макси, больше всего опасавшаяся, что он затянется до бесконечности.

В этом году миссис Макси будет по­могать услужливая Салли. Охотников уча­ствовать в празднике была уйма, хотя не­которые из них норовили извлечь из него максимум удовольствия, приложив минимум энергии, но хлопоты не ограничивались успешной организацией самого праздни­ка. Большинство членов комитета непре­менно будут приглашены на ужин в Мартингейл; Кэтрин Бауэрз сообщила пись­мом, что в субботу, на которую прихо­дится праздник, у нее выходной, и ин­тересовалась, не будет ли с ее стороны бесцеремонностью, если она приедет на «один из ваших прелестных уик-эндов, чтобы побыть вдали от грохота и пыли жуткого города». Письмо подобного рода не было первым. Кэтрин всегда больше рвалась к детям, чем дети – к Кэтрин. При других обстоятельствах ничего особенного в этом и не было бы. Только Стивену эта встре­ча совсем ни к чему, тем более что бед­няжка Кэти спала и видела, как бы по­удачнее пристроить замуж свою единствен­ную дочку. Сама-то она вступила, как считалось, в неравный брак. Кристиан Бауэрз был художником – таланта у него было больше, чем денег, и никаких пре­тензий, кроме как на гениальность. Миссис Макси он сразу же не понравился, но, в отличие от его супруги, она поверила в его талант. И купила для Мартингейла одно из его ранних полотен с лежащей обна­женной женщиной, оно висит теперь у нее в спальне и доставляет ей наслаждение, вот она и расплачивается за него сердеч­ным гостеприимством, которое она ока­зывает время от времени его дочери. Для миссис Макси полотно это служило на­глядным примером безрассудства неудач­ного брака. Но поскольку радость, кото­рую она получала, любуясь им, не угаса­ла и поскольку когда-то она училась вме­сте с Кэти Бауэрз в одной школе и доро­жила старой дружбой, она понимала, что Кэтрин следует пригласить в Мартингейл если не для ее детей, то для нее самой.