За тебя, славный Алтай наш,

Многое множество крови пролито!..

Величественные кедры твои стоят обнаженные от зеленых ветвей;

Лучше бы не видеть такого обнажения

Нашего стройного батюшки-Алтая!

Как коричневым сукном весь покрыт ты (выжжен);

Как бы не видеть вперед такого опустошения!

Как мрачная осень в жилищах твоих, хан Алтай;

Лучше бы не видать нам такого обезглавленья,

Нашего прекрасно устроенного, царственного Алтая!

Монгольские правители усиленно насаждали среди своих подданных ламаизм — тибетскую форму буддизма с тем, чтобы умерить власть родовой аристократии и старых верований. То, что не удалось сделать правителям древних тюрков, удалось в конце концов монгольским ханам. Но на этот раз соперничество двух религий проходило в неравных условиях. Начались гонения на шаманов. Некоторым из них приходилось получать у властей специальные разрешения на право шаманить. Наверное, с тех самых пор на бубнах алтайских шаманов появились изображения «рукописания белого начальника Ульгеня» — некоего «документа», что давал шаманам небесный бог. Память народа сохранила предания о борьбе монгольских ханов с шаманами. Вот одно из них, записанное уже в наши дни. Здесь противником алтайских шаманов выступает джунгарский хан Галдан-Церен, правивший в 1725–1745 годах.

«Галдан-Церен хан выпустил такой указ: «Кто шаманит, пусть в Улалу приедет. В Улалу приедет, свой бубен привезет, шубу шаманскую привезет. Хан на это хочет посмотреть». Объявил, чтобы весь народ собрался. Прошел год, как объявили этот приказ, и шаманить выпало на осень. Хан построил аил со ста семьюдесятью углами и кошару. Кошару и аил он покрыл берестой, а внутрь наложил соломы. Он заколол сто семьдесят лошадей, в аиле мясо в тепши положил и собрал много масла, араки, быштака, курута и всякой другой еды. Два отряда солдат привел, аил окружил. Сто семьдесят камов приехало по указу Галдан-Церена. Эти камы приехали из Онгудая, Чои, Усть-Кана. Все они приехали на своих конях, на свои средства.

Смотрит Галдан-Церен хан и видит, что приехало сто семьдесят камов. Среди них каких только камов не было! Были и такие, что не сегодня-завтра умрут, и начинающие камы тринадцати — пятнадцати лет были, камы шестидесяти — семидесяти лет, и женщины-камы были. Если этих камов (по родам) разделить, то там были кумандинские, тубаларские, челканские, теленгитские, шорские, казахские и алтайские камы.

Самым сильным у них был с девятью бубнами кам Тоолок, было ему в то время пятьдесят лет. Второй по силе кам был из рода Иркит — Калпас-кам с семью бубнами. Третьим был Киндик-кам из рода Тодош. Четвертый кам был Дибирек из рода Мундус, ему было семнадцать лет. Среди этих камов только из Ула-гана не было камов и из Кош-Агача не было. Слышали, но не приехали. А из других мест Алтая все камы приехали.

Тогда хан над этим не задумывался, он их (камов) за собак считал и думал так: «Разве они люди? Их можно сжечь. Как бумагу на костре можно сжечь, так и их можно сжечь. Какая польза от этих камов? Сжечь и посмотреть — пусть не один я вижу, и мое войско пусть тоже видит, камов помощники, слуги, зайсаны, демичи и другие пусть видят».

Как он и решил, загнал камов в аил со ста семьюдесятью углами и так им сказал: «Мы хотим на вас посмотреть, мы аил сожжем. Если среди вас действительно есть кам, если среди вас есть человек, если он может превращаться, если он людей сможет обмануть, то этот человек живым останется. Это приказ хана. Мы вас сжигаем, а кто выбежит — в того стрелять будем, голову отрубим».

Войско, которое тут стояло, аил со ста семьюдесятью углами подожгло, а когда его подожжешь — что с огня возьмешь? Все внутри аила быстро сгорит в огне: масло, жир, арака, мясо, одежда, все люди. Огонь ничего не щадит.

Смотрят люди — вокруг очага в аиле один кам ходит, камлает. (Из аила) в небо гусь вылетел. Когда он вылетел, один солдат в него прицелился. Командир остановил его и сказал: «Зачем хочешь стрелять? Это же не человек, а птица! Не было тебе такого приказа стрелять. Опусти оружие!» И солдат опустил ружье. Ну вот, люди видели это. Около ста семидесяти человек сгорело. Один кам живой стоит. Семь дней и семь ночей горел этот огонь. Что было в аиле — все сгорело. Живым остался с девятью бубнами Тоолок из рода Тонгжон. Этот Тоолок был из Онгудайского аймака, жил он у села Кулада, у подножия трех гор. Этот каж подошел к Галдан Церену и сказал: «Если ты Золотого Ойрота племени Ойрот-ханом хочешь быть, то ты сдурел, Галдан-Церен. Весь народ свой ты сгубил, сжег. Камов своих ты проклял, алтайский народ сожрал. На твою родину придет беда. Подчинишь свой народ монголу, китайцу, казаху. Алтайцы от тебя не отстанут (не простят). Разве ты меня съел? Сжигая сто семьдесят камов, что ты думал? Как хану нет тебе жизни, как каму мне нет жизни. Что мне ответишь: что умрешь или мне поможешь? Людям как объявишь?»

Хан испугался кама и сказал: «Сто табунов лошадей дадим, два хотона людей дадим, больше двух миллионов (денег) дадим. Что надо — берите, до самой смерти у себя в стране живите. Все ваши знатные баи, весь народ, дети, родичи пусть в ваших руках будут. Теперь вас никто не тронет, (только) нас не губите, нам беду не шлите. Теперь нам скажите: сколько камов в живых осталось — один, два или три, нам объясните». Тогда Тоолок сказал: «Я не один, из рода Иркит Калпас-кам есть, пусть встанет!» В очаге камень шевельнулся: «Я тоже живой!» Встал из очага Калпас-кам, поздоровался, спрашивает (хана): «Что ты теперь будешь делать? Меня жег столько дней, а я не умер. Что мне сделаешь?» Тут третий кам — гусь с неба спустился. «Я кам Дибирек из рода Мундус», — сказал. Вот такой был случай. Осталось в живых на Алтае три кама».

…Мы услышали эту легенду из уст великого сказителя Алексея Григорьевича Калкина. Нет сомнения, что легенда говорит о реальных событиях — пусть и с неизбежными преувеличениями. А. В. Анохин, собиравший родословные алтайских шаманов, слышал, что во времена монгольского владычества некий хан Нама вероятно, это искаженное «лама», буддийский священник) приказал сжечь всех шаманов. Имя шамана Калпаса встречается и в других текстах, где он почитается как предок и защитник:

При Галдан-Ойроте ты

Хранителем являешься нашим!

В тяжелое