— Аллах даровал мне кое-что получше колдовства, — тихо вымолвила гиена. — Он дал мне разум.

Аист лежал недвижно. Он хотел было повторить, что нет власти превыше власти Аллаха, но клюв его лишь распахнулся во тьме.

Гиена отвернулась.

— Через минуту ты умрешь, — обронила она через плечо. — А через десять дней я вернусь. К тому времени ты созреешь.

Прошло десять дней, гиена пришла в пещеру и нашла аиста там же, где оставила. Муравьев не было.

— Хорошо, — сказала гиена. Она сожрала то, что хотела сожрать, и выбралась на широкую плиту, что прикрывала вход сверху. И там, под луной немного постояла, блюя.

Затем поела своей блевоты и долго каталась в ней, чтобы получше втерлась в шкуру. А после вознесла благодарение Аллаху за то, что глаза ее видят всю низину в лунном свете, а нос чует падаль по ветру. Гиена покаталась еще немного и полизала камень под собой. Полежала на нем, тяжко отдуваясь. Затем встала и похромала дальше по своим делам.

1962

перевод: Аркадий Драгомощенко

В Бени-Мидаре есть казармы. Ряды невысоких зданий, побеленных, стоят среди скал, на склоне горы за городом. Здесь тихо, когда ветер не дует. В домах вдоль дороги по-прежнему живут несколько испанцев. Торгуют в лавках. А на улицах теперь встретишь только мусульман, горцев с козами и овцами или солдат из квартеля — они ищут вино. Испанцы продают вино только знакомым. Один еврей продает его кому угодно. Но всем желающим вина никогда не хватает. В Бени-Мидаре только одна улица: спускается с гор, вертится туда-сюда, точно змея, между домами, и снова убегает в горы. Воскресенье — плохой день, единственный выходной у солдат, когда они могут с утра до вечера шляться взад-вперед меж домами и лавками. Несколько испанцев в черной одежде заходят в церковь в тот час, когда рмарцы гонят осликов с базара. Потом испанцы выходят из церкви и идут домой. Ничего больше не происходит, потому что все лавки закрыты. Солдатам нечего купить.

Дрисс прослужил в Бени-Мидаре восемь месяцев. Он не горевал — командовавший его подразделением кабран был его соседом в Тетуане. У кабрана был друг с мотоциклом. Вдвоем они каждый месяц ездили в Тетуан. Там кабран навещал сестру Дрисса, и она собирала большой сверток еды, чтобы отправить в казармы. Она посылала брату кур и пирожки, сигареты, инжир и много крутых яиц. Дрисс делился яйцами с друзьями и не жаловался на жизнь в Бени-Мидаре.

Даже бордели в воскресенье не работали. В этот день все бродили из одного конца города в другой, взад-вперед, по многу раз. Иногда Дрисс гулял так со своими друзьями. Но обычно брал винтовку и шел в долину охотиться на зайцев. Вернувшись в сумерках, останавливался в маленьком кафе на окраине, выпивал стакан чая и выкуривал несколько трубок кифа. Он бы не стал ходить в это кафе, но другого не было. Здесь случались постыдные вещи. Несколько раз он видел горцев, которые поднимались со своих циновок и плясали так, что на полу оставалась кровь. Эти люди были джилали, и никто, даже Дрисс, не решился бы их остановить. Они плясали не потому, что хотели плясать, — именно это злило и возмущало его. Ему казалось: мир должен быть таким, что человек волен плясать или нет — по своему желанию. А джилали могут делать лишь то, что велит им музыка. Когда музыканты, тоже джилали, играют музыку, у которой есть власть, глаза горца закрываются и он валится на пол. И пока человек не докажет и не выпьет собственную кровь, музыканты не заиграют такую музыку, которая вернет его в мир. Надо что-то с этим делать, — сказал Дрисс другим солдатам, пришедшим с ним в кафе, и все согласились.

В городском саду он поговорил об этом с кабраном. Тот ответил: дженун не останется, когда все дети в этой стране будут ходить каждый день в школу. Женщины больше не смогут наводить чары на своих мужей. И джилала, и хамача, и все остальные прекратят резать себе ноги, руки и грудь. Дрисс долго об этом думал. Ему было приятно, что правительство знает об этих гадостях. «Но если они знают, — думал он, — почему не сделают что-нибудь прямо сейчас? В тот день, когда каждый ребенок сможет ходить в школу, я буду лежать рядом с Сиди Али Эль-Мандри». Есть такое кладбище у Баб-Себты в Тетуане. Когда Дрисс вновь увидел кабрана, он сказал:

— Если они могут что-то сделать, надо делать это сейчас.

Похоже, кабрану было неинтересно.

— Да, — ответил он.

Когда Дрисс получил увольнительную и отправился домой, он передал отцу слова кабрана.

— Ты хочешь сказать, правительство считает, будто может убить всех злых духов? — воскликнул отец.

— Верно. Может, — ответил Дрисс, — и собирается это сделать.

Его отец был старый и не доверял молодым людям, которые теперь управляли страной.

— Это невозможно, — сказал он. — Лучше бы оставили их в покое. Пусть живут под своими камнями. Дети и раньше ходили в школу, и многим ли навредили дженун? Но если правительство начнет им пакостить, увидишь, что случится. Первым делом они примутся за детей.

Дрисс и не рассчитывал, что отец заговорит иначе, но при этих словах ему стало стыдно. Он не ответил. Не все его друзья чтили бога. Они ели в Рамадан и перечили отцам. Дрисс радовался, что не похож на них. Но он подозревал, что отец ошибается.

Как-то жарким летним воскресеньем, когда небо было очень голубым, Дрисс долго не вставал с постели. Мужчины, спавшие в его казарме, ушли. Он послушал радио. «В долине будет хорошо в такой денек», — подумал Дрисс. Он представил, как плавает в большом пруду, как потом солнце будет печь спину. Дрисс поднялся, отпер шкаф, где стояла винтовка. Но еще не достав ее, воскликнул: «Иах латиф»[8], ибо вспомнил, что у него остался только один патрон, а сейчас воскресенье.

Он захлопнул дверцу шкафа и снова забрался в постель. По радио начались новости. Дрисс привстал, плюнул с кровати как можно дальше и выключил радио. В тишине он услышал: на дереве сафсаф за окном поет множество птиц. Он почесал голову. Затем встал и оделся. Во дворике он увидел Меди — тот шагал к лестнице. Меди шел заступать в караул в будке за воротами.

— Кхай[9]! Хочешь получить четыре риала?

Меди посмотрел на него.

— «Это номер шестьдесят, три, пятьдесят три?» — Так называлась египетская песня, которую передавали по радио почти каждый день. Песня заканчивалась словом «ничего». «Ничего, ничего», — так пели снова и снова.

— Почему бы и нет? — Пока они шли бок о бок, Дрисс почти прижимался к Меди, и бедра их терлись друг о друга. — Это стоит десятку, хойя[10].

— Со всеми патронами?